Мафия

Безуглов Анатолий Алексеевич

— Слава богу, я буду уже в воздухе, — поднялся Шмелев. — Можно идти?

— Да-да, идите, и счастливого вам пути.

— Спасибо, Захар Петрович. А Чикурову я скажу насчет корреспондента.

Николай Павлович вышел. Подарок так и остался у меня на столе. Я решил вернуть его при удобном случае.

Рэм Николаевич Мелковский появился в кабинете Чикурова ровно в назначенный час. Судьба уже сводила их. Лет пять назад Мелковский проходил свидетелем по громкому делу, которое расследовал Игорь Андреевич. Дело касалось убийства и хищения в особо крупных

размерах. Можно было привлечь Рэма Николаевича к ответственности, но ему помогли могущественные заступники. Мелковский не только остался на плаву, но даже еще больше укрепил свое положение, особенно в последнее время. Его статьи широковещательного, программного характера все чаще появлялись на страницах крупнейшей центральной газеты. Тема — мораль и право…

Состоялась их встреча и после, уже как интервьюера и интервьюируемого. И вот — новая. Мелковский мало изменился с тех пор, разве что посолиднел, чуть располнел, но оставался таким же небрежно-элегантным, вальяжным.

— Вы здесь специально по мою душу? — спросил Чикуров после взаимного, довольно-таки официального приветствия.

— Зачем же только по вашу, — одарил собеседника обаятельной улыбкой журналист. — Редакция послала меня проверить письма и жалобы в отношении дела Киреева.

— И каковы ваши впечатления?

— Не скрою — не очень благоприятные для следствия. Однако я не спешу с выводами. Пока — одни эмоции. Я же всегда стою на позициях права: факты и ничего, кроме фактов. Надеюсь, что вы мне поможете…

— В чем?

— Объективно осветить в газете создавшуюся ситуацию. Но для этого мне надо ознакомиться с материалами предварительного следствия. Думаю, что мои полномочия не вызывают сомнений.

— Опять вы свое, Рэм Николаевич, — покачал головой Чикуров. — Уж в который раз говорим на эту тему…

— Да, раньше вы возражали. Но нынешний случай особый.

— У меня всегда один принцип: пока идет следствие, никакой информации для прессы.

— Поверьте, это в ваших же интересах, — сделал еще одну попытку склонить следователя к согласию Мелковский.

— Вы печатаетесь под рубрикой «Мораль и право». Но ни с тем, ни с другим ваша просьба не согласуется, поймите.

— Могу доказать обратное! — горячо возразил журналист.

— Зачем напрасно тратить время.

— Очень жаль, что вы остаетесь непримиримым противником печати. Прямо какая-то фобия.

— Это неверно. Зачитываюсь, как и все, статьями Шмелева, Попова, Нуйкина, Селюнина, Черниченко, Аверинцева… Господи, сколько появляется ярких, талантливых статей! Жаль, что времени не хватает для чтения.

— Межу прочим, те, кого вы назвали, смело вторгаются как раз в области, на которые совсем еще недавно налагалось табу, — сделал нажим на последнем слове Рэм Николаевич. — Почему же вы отказываете в этом пишущим на правовую тему? Ведь завалов тут не меньше, чем в сельском хозяйстве и промышленности. Или вы не согласны?

— Насчет? завалов — согласен. Но как это освещается некоторыми журналистами, в частности вами, — нет!

— Ну-ну, —

усмехнулся Мелковский. — Интересно, в чем я согрешил? Не стесняйтесь, Игорь Андреевич, я, в отличие от вас, охотно выслушиваю критику.

— Почитаешь ваши статьи за последние года три, и получается, что в наших органах правопорядка одни изверги. Только тем и занимаются, что уродуют людские судьбы… Притом делают это умышленно…

— Позвольте, позвольте, уважаемый оппонент, — остановил его жестом журналист, — а витебское дело? Когда расстреляли невиновного? Тут уж, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

— Я не собираюсь ни убавлять, ни прибавлять, урок страшный. Но если говорить всю правду, то не только для нас, юристов, но и для вас не меньше.

— В каком смысле? — насторожился Мелковский.

— Закрытость и вседозволенность — результат деятельности и нашей печати. Не хотелось бы напоминать, да сами напрашиваетесь… Вспомните ваш восторженный очерк об одном из героев в кавычках того витебского дела, следователе. Ну да, теперь вы клеймите его, а тогда?.. Помните? Чуть ли не икону из него сделали… Рэм Николаевич на мгновение смутился, но тут же взял себя в руки.

— Отрекаться глупо. Было. Как это делалось, вы отлично знаете. В Прокуратуре СССР дали материал, я, честно говоря, только художественно обработал. Но подобное — не вина прессы, а ее беда. Слава богу, времена изменились. Ныне, простите, за заезженное слово, — перестройка. И кто в первых рядах? Мы, журналисты. Первопроходцы! Приняли на себя первыми удары непонимания и, прямо скажем, саботажа со стороны аппарата.

— А если перестройка захлебнется? — с усмешкой спросил Чикуров. — Тоже будете в авангарде ее сворачивания?

— Зло шутите!

— Какие уж шутки, Рэм Николаевич, — вздохнул следователь. — Возьмите некоторых ваших коллег, пишущих на крестьянскую тему… Вчера взахлеб хвалили колхозный строй, а сегодня кричат о полном развале сельского хозяйства. Или международников: боже мой, как они расписывали нищету и произвол, царящие в капиталистических странах! А сейчас вовсю расхваливают тамошнюю жизнь! Интересно, что они запоют, если веяния переменятся? Впрочем, догадаться нетрудно…

— Но журналисты никогда и никого не убивали.

— Свинцом не убивали. А словом? Перечислю лишь некоторые имена: Зощенко, Ахматова, Платонов, Солженицын, Бродский… Их таланты хоронили заживо. Граждански убивали…

— А Бабеля, Мандельштама, Пильняка и тысячи других — самым натуральным образом: голодом в концлагере или выстрелом в затылок. И не мы, журналисты!

— Но под ваше восторженное одобрение. А часто — и с подачи публичных доносов в газетах!

— Это была пена на волнах террора, развернутого органами. Так что, чья настоящая вина, — известно, — победно посмотрел на следователя корреспондент и, глянув на часы, озабоченно произнес: — Рад бы продолжить дискуссию, но, увы, кроме вас у меня назначены встречи с генералом Руновым и первым секретарем горкома партии.