Маг в законе. Том 2
Шрифт:
Прав был Дух: ничего своего, все – чужое!
Взаймы!
Остановился. Окурок в пепельнице смял, затушил. Перестал ногами по полу топать – и разом голоса услыхал. Внизу, в саду; рукой подать. И голоса-то знакомые: один – Друцев, другой – отца Георгия!
С детства знал Федька: подслушивать – дурно.
Жене сколько раз выговаривал.
А тут как в спину толкнули: подкрался на цыпочках к подоконнику, створки пошире распахнул…
– …ай, бибахтало мануш, кало шеро! [21] не сообразил я, башка пустая! Ясное дело: пока один крестник в Закон не вышел,
21
Неудачник, черная голова! (ром.)
Гитара взяла аккорд, другой – сухие, ломкие, не аккорды, сучья мертвые. Наконец тренькнула обреченно:
– Ну, я и решился.
– Княжну! в крестницы! взять?! – ахнул под окном отец Георгий.
И Федька ахнул.
Только про себя, молча.
– Да, отец Георгий! Да! А куда деваться?! Взялись мы за руки, горим в огне Договорном. Молодцом княжна держалась, скажу я вам! всякому бы так! – и тут меня волоком! прочь! Вот он я, ром сильванский, Валет Пиковый! – безумную девку одну бросил, в огне гореть!..
Замолчал Друц.
Лишь гитара всхлипывала прерывисто, виновато, словно жаловалась без надежды.
– И… что? Да не тяни ты жилы, Валет, Бога ради! – батюшка явно пребывал в изрядном волнении.
– Ничего, отец мой. Ничего. Едва обратно откинулся – сразу к ней. Догореть, вместе. Или вытащить. Ан нет, не могу! не пускает! она там, я – здесь! Ай, что делать, не знаю! Стоит княжна, глаза закрыты, рука – как лед. Горит! сама!..
Гитара вскрикнула раненой птицей: умолкла.
– А стали мы ее с Федькой в коляску сажать, она возьми и очнись! "Сгорело там все, дотла, – говорит. – Поехали домой." Ясно говорит; не заикается. Совсем. Потом заснула. А дальше… дальше вы сами все видели, уже при вас было.
Снова поползли по ночному саду растерянные, хмельные, спотыкающиеся переборы гитары.
Молчал Друц, молчал отец Георгий.
Долго молчали.
– Чудо, отец Георгий? может, чудо, а?! – наконец раскололась тишина.
И столько просьбы, столько отчаяния было в этом вопросе – ну кивни! согласись! – что Федора у окна озноб пробил.
– Может, и чудо, – задумчиво протянул священник. – А может, и нет. Тут крепко думать надо. И в первую очередь – мне. Не как иерею церкви; как «стряпчему», Десятке Червей. По Закону ли вышло? был ли Договор? не был?! Не случалось раньше такого, чтоб крестнику – одному гореть. Понять бы…
Отец Георгий разговаривал уже сам с собой:
– Боюсь я таких чудес, Дуфуня. Куда ж Дух Закона смотрел? Или все правильно, а я зря…
Убежал тут от Федьки озноб.
Испугался.
Потому что на собственной шкуре ощутил Федор Сохач, что такое "озарение".
Ведь отец Георгий – не просто священник, и даже не просто маг в Законе! Он – "стряпчий!" А «стряпчий», он никому соврать не позволит… Будь ты хоть сам Дух Закона! Ведь мог же этот Дух их с Акулиной обмануть? запугать? запутать?! Еще как мог, у себя-то дома, со всеми его воробьями-пауками-паутинами! Почему для них Договор – не как у всех?! Почему: только с детьми собственными?!
По справедливости!..
…земля больно толкнулась в босые пятки.
Еще бы: со второго этажа в ночь прыгать…
Плевать!
Ночная роса скатывалась со стеблей травы; зябко щекотала ноги. Тьма подкрадывалась сзади, прохладными ладонями закрывала глаза. Морочила, шутки шутила: угадай! кто? где? Хорошо, лунный серпик вспорол набежавшее облачко, сунулся рогом наружу. Указал: вон они.
За столиком, под дубом-великаном.
Шаг сделал Федька.
Два шага сделал Федька.
Кричать-окликать нельзя ведь, весь дом переполошишь, матушка Хорешан тогда ногами затопчет… Три шага сделал Федька, и даже четыре.
А на пятом увидел ясно-ясно: не двое людей за столиком сидят. Две карты на столе ломберном, на зеленом сукне, которого здесь не стелили никогда, плашмя лежат. Валет Пик и Десятка Червонная. Засаленные обе, вытертые; у Валета уголок надорван. Теперь за ним, за Федькой Сохачом дело – иди, шлепнись поверх чистой картой, ляг своей-чужой волей… Проступит сквозь белизну невесть что: Девятка? Туз? шут-Джокер?! И уйдут три карты в глухой отбой, чьей-то взяткой лягут сбоку, чтобы потом вертеться в колоде-паутине до скончания веков, аминь!.. ну что за дурацкие видения иногда по ночам случаются?
Как сквозь толщу воды, издалека пробилось: Друцева гитара. Поперхнулась, захлебнулась; увязли струны в корявых, разом отнявшихся пальцах. Пошли бором переборы, заблудились, пали в омут…
Слышишь:
– С пальца сорвалась струна,Плакать не хочет она.Я и гитара – мыКажемся старыми,Наша ли в этом вина?..Твое ли это, парень? чужое? краденое?!
– Федор? ты? Да что ж ты делаешь…
И резко, не обычным, тихим голосом исповедника, а вскриком, больше похожим на удар ромского кнута:
– Лови!
Рожок луны ткнулся наискосок – посмотреть! – и словно пригоршня слез пролетела от отца Георгия к Федору. Сверкнула россыпью капель, расчертила темноту брызгами…
Не глядя, одним чутьем лесовика, памятью прошлого Сохача из утонувшей в снегах деревеньки, протянул Федька руку. Взял из черной прохлады слезинку-другую; в кулаке зажал. Как чистую карту там, на Духовой полянке – не отнять! не вырвать!.. Горячо в кулаке стало; жарко. Потускнели карты на столе ломберном, на сукне зеленом. Где Десятка Червей, где засаленная? Где Пиковый Валет с уголком надорванным? Померцали еще чуточку, и ушли в никуда.
Сгинули.
Сидит за столом Друц раскорякой, поясницу ладонями мнет. Морщится: шиш достанешь! больно! а надо!
Сидит за столом отец Георгий, епархиальный обер-старец; спина прямая, а на лбу капли пота – бисером. Шибко, видать, испугался батюшка, а чего испугался и как от страха отбился – того не понять.
Разжал Федька кулак. Получилась ладонь. Такая, как у Друца: лопатой. Только побольше чуток, поухватистей. А на ладони, от линии жизни до бугра Венеры, – пепла ниточка.
Еще теплая.