Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты
Шрифт:
— А этот ручей? — спросил я, указывая на змейку потока, пенившегося внизу, на камнях.
— Под нами самая настоящая вода, ты можешь купаться в ней сколько угодно, — ответил Ирьола, — а там, выше… что ж, скажу твоими же словами: «Великолепная иллюзия. Хорошо сделано».
Зрелище было необычайное: рука до самого локтя вошла в скалу, которой в действительности не существовало. Зрение лгало осязанию.
Выходя из парка, я спросил инженера:
— Откуда ты меня так хорошо знаешь?
— Я тебя совсем не знаю, — возразил он. — Я говорил тебе то, что недавно говорил самому себе.
— И все же ты знаешь обо мне…
Он улыбнулся так, что я не закончил
— Кое-что, конечно, я о тебе знаю, но пока это не совсем то, что нужно. Мне хочется, чтобы мы стали товарищами.
— Ты говорил о состязаниях по бегу. Разве здесь можно бегать?
— А как иначе? Вокруг парка идет беговая дорожка, и неплохая к тому же. Будем бегать… и, может быть, ты сумеешь победить меня, хотя я в этом совсем не уверен… Я бегаю на более короткие дистанции: на три и пять километров. — Он посмотрел на меня, лукаво улыбнулся и добавил: — Если очень захочешь, то победишь и меня…
Мы замолчали. И, только выходя из лифта на четвертом ярусе, Ирьола заговорил вновь:
— Все это слова, и больше ничего. Мы говорим — будет трудно. А догадываемся ли мы, что это значит? Цивилизация расслабила нас, как тепличные растения. Мы полненькие, здоровые, румяные, но не закалены достаточно, не прокопчены в дьявольском дыму.
«Что это у него все дьяволы на уме?» — мелькнуло у меня в голове, но вслух я сказал:
— Ну, не такие уж мы тепличные растения, как ты говоришь, а полненьким тебя и вовсе не назовешь.
— Посмотрим, как там будет, все еще впереди. Ну а пока будем делать свое дело, правда?
В знак согласия я закрыл глаза, а когда открыл их, Ирьола уже исчез, словно его умыкнул один из дьяволов, которых он поминал. «Исчез, как будто и сам он — всего лишь видеопластическая иллюзия», — подумал я, спросил информатора, как пройти в больницу, и отправился туда.
Вновь короткая поездка в лифте сначала вверх, затем по длинному наклонному колодцу с опаловыми стенами. Коридор, ведущий в больницу, был намного уже, чем галерея, протянувшаяся над парком. На стены, выкрашенные в золотисто-кремовый, цвет, падала голубая тень листвы. Окон не было. Черт побери, как это делается?! Тени листьев на стене колебались, как от ветра. Неожиданностей здесь было много. Некоторые — на мой вкус — выглядели слишком театрально.
Я быстро осмотрел выделенное мне жилое помещение: несколько небольших светлых комнат, рабочий кабинет с окнами, открывающимися на море, — видеопластический мираж, конечно. Я подумал, что этот вид будет вызывать у меня тоску. От больничных палат мое жилье отделял сводчатый коридор, посередине которого, в майоликовом горшке, вделанном в паркет, стояла тяжелая темная араукария. Ее игольчатые лапы простирались во все стороны, будто она стремилась коснуться проходящих мимо и так напомнить о своем существовании. Двойные двери — вход в малый зал. В нем было много стенных шкафов, радиационных стерилизаторов, вытяжных колпаков; в боковых нишах, закрытых стеклянными дверцами молочного цвета, — химические микроанализаторы, посуда, реторты, электрические нагреватели. В следующем, большом зале царила еще более безупречная белизна: сверкающие, как ртуть, аппараты, кресла из эластичного фарфора. Высокие, расположенные полукругом окна смотрели на широкое поле, покрытое переливающейся тяжелыми волнами зреющей пшеницей.
В другом конце зала покатый пол упирался в матовую стеклянную стену; я не пошел туда, догадываясь, что за этой стеной расположена операционная. Сквозь стеклянные молочно-белые плиты проглядывали еле заметные очертания различной аппаратуры и похожего на однопролетный
Подойдя к следующим дверям, я услышал за ними легкие, частые — несомненно женские — шаги и остановился как вкопанный. «Там Анна!» — мелькнула безумная мысль. Я сейчас же прогнал ее и вошел в комнату. У большого окна стояла женщина в белом. За ее спиной тянулся ряд белоснежных кроватей, отделенных друг от друга матовыми голубыми перегородками. Женщина, очень молодая, такого же роста, как Анна; ее темные волосы ниспадали кудрями.
— Анна… — одними губами прошептал я.
Она никак не могла расслышать моего шепота и все же обернулась. Это была не Анна, а другая, незнакомая девушка, более красивая. И однако, подходя к ней, я все еще искал в этом незнакомом лице черты Анны.
— Ты врач? — спросила она.
— Да.
— Значит, мы коллеги. Меня зовут Анна Руис.
Я вздрогнул и внимательно посмотрел на нее. Чепуха какая-то. Она, конечно же, ничего не знала. Да и вообще, разве это имя носит одна-единственная женщина на свете?
Неверно истолковав наступившую короткую паузу, она улыбнулась и тут же сморщила лоб.
— Ты чем-то удивлен, доктор?
— Нет… то есть… нет, нет, — сказал я, прикрывая замешательство улыбкой. — Просто я слышал раньше только твою фамилию и думал, что это мужчина.
Мы помолчали.
— Сейчас нам здесь делать нечего, правда?
— Нечего, — ответила она немного смущенно и, подойдя к кровати, стала разглаживать без того гладкое покрывало.
— Что ж, если делать нам нечего, остается лишь желать, чтобы и впредь так было, — сказал я.
Мы опять умолкли. На мгновение я прислушался к глубокой тишине, которая, казалось, заполняла весь корабль, однако вспомнил, как шумно было на ракетодроме. Значит, тишина объясняется лишь хорошей звуковой изоляцией.
— Судовой больницей руководит профессор Шрей? — спросил я.
— Да, — ответила она, довольная, что наконец найдена благодатная тема для беседы. — Но его сейчас нет здесь: он отправился на Землю, вернется сегодня вечером. Я разговаривала с ним несколько минут назад.
Откуда-то, словно с невообразимой высоты, донесся тонкий, переливчатый стеклянный звук, похожий на чириканье механической птички.
— Обед! — радостно воскликнула моя собеседница.
«Кажется, ей скучно… уже теперь!» — пронеслось у меня в голове.
Анна жила на «Гее» целую неделю и взялась быть моим проводником по лабиринту коридоров. Широкая движущаяся лестница подхватила нас и понесла над стеклянным потолком центрального парка. Я отметил, что «небо» над парком, если смотреть на него сверху, было совсем прозрачным. Внизу, как под крылом самолета, простирались лесистые холмы.
В фойе столовой я увидел знакомое лицо; это был историк Тер-Хаар, с которым я мимолетно познакомился несколько месяцев назад. Он запомнился мне благодаря одному смешному случаю. На приеме у профессора Мураха соседкой Тер-Хаара оказалась семилетняя дочь одного из гостей. Он попытался было позабавить ее, но добился лишь того, что девочка разразилась неудержимыми рыданиями, и мать вынуждена была увести ее. Оказалось, что историк рассказал ребенку о том, как в древности люди убивали животных и поедали их. Когда позднее мы остались с ним наедине в саду, Тер-Хаар с обезоруживающей искренностью сказал мне, что он совершенно теряется при детях. «Стоит мне поговорить с ребенком пять минут, — сказал он, все еще не оправившись от смущения, — как меня пот прошибает от напряжения, я начинаю искать тему для разговора, и дело обычно кончается примерно так, как сегодня…»