Магистр

Большаков Валерий Петрович

– Такую прекрасную хозяйку? – подхватил коренастый Органа.

– Такую милую хозяйку? – длинно вздохнул Куверт.

– Да ни за что! – по-печенежски рубанул Котян.

Елена посмеялась только и призналась, что рада будет подобной свите.

Через юиссы – особые дверцы на корме – завели коней Мелиссины, и в тот же час венецианский неф отчалил.

Море между Диррахием и крайним окончанием Апулии было узко, но оставалось морем. Вот отдалился восточный берег, пропал за небоскатом, и одни лишь волны заплясали кругом. Пузатый неф, медлительный и рыскливый, как все широкие, но

короткие суда, следовал в порт Бариум, и только однажды его путь пересёк другой корабль, и тоже венецианский – галера, пластавшаяся по-над волнами.

– «Аквила» преордината Ипато, – гордо сказал сеньор Сельво, провожая глазами корабль, колоссальной водомеркой скользивший по морю.

Венецианский купец предложил великолепной светлейшей отдохнуть в маленькой, но уютной камаре, [41] коей нашлось место в кормовой надстройке, но женщина ответила отказом. Её поддержал бек Котян.

– Тут вольно дышат! – воскликнул он.

И Елена с ним согласилась.

41

Камара – каюта.

Глава 7,

в которой Олег примеряет модные одежды

Тяжко пришлось Олегу. Неделю или больше он провалялся в бреду и беспамятстве. Потеряв много крови, закоченев в холодной воде, Сухов не отдал богу душу потому лишь, что воля к жизни оказалась сильнее малодушного желания «отмучиться» – сложить лапки, не бороться с болью, с жаром, с лихорадкой и соскользнуть в тёмный колодец забвения, оставить мир и перестать быть.

Временами магистр приходил в себя, но отрывочные и смутные видения не давали подсказки помрачённому рассудку. Какой-то корабль… Олег ощущал валкое шатание и запах морской влаги. Какой-то порт… Качка участилась – непослушное тело Сухова перекладывали на носилки, спускали на берег, несли куда-то… Стены… Небо… Лица… И снова мерк свет, и падала обморочная тьма.

Наверное, в день десятый, если не одиннадцатый, магистр и аколит проснулся в ясном сознании. Очухался…

В теле еще жила боль, Олега не покидала слабость, но он явно пошёл на поправку. Затянувшийся кризис минул, как долгий и нудный кошмар. Сухов выкарабкался.

Его глаза глядели в потолок, вернее, взгляду предстал расшитый верх балдахина, укрепленного на фигурных ножках по углам просторного ложа. Вышивка на балдахине изображала крутобёдрых и пышногрудых нимф, водивших хоровод вокруг козлоногого сатира – рогатенький лесной дух играл на флейте и приплясывал, вскидывая лохматые ноги и что-то прикрывая.

С трудом повернув голову, Олег разглядел стену напротив, прорезанную большим тройным окном, разделённым парой тонких колонок. Позеленевшие бронзовые рамы, заделанные розоватыми пластинами гипса, были распахнуты настежь, открывая доступ воздуху и свету.

Небо и краешек солнца – это было всё, что Сухов мог видеть за окном. Оттуда доносились смутно слышимые голоса, отдаленный смех и журчание воды. Пронзительные крики чаек причудливо мешались с повизгиванием свиней.

Скрипнула

дверь, донеслись тихие шаги. В поле зрения Олега показалась девушка – чёрненькая, маленькая, не сказать что красавица, но приятная. Две её длиннющие косы были переброшены на грудь – весьма выпуклые округлости красиво облекались тканью закрытого платья. Губы Сухова дрогнули в улыбке: если уж стал внимание на девиц обращать, то дело точно пошло на лад!

Девушка заметила его пробуждение и улыбнулась, заговорив на приятном, мелодичном наречии, отдалённо похожем на будущий итальянский.

– Не понимаю… – еле выговорил Олег. Подумав, повторил то же самое на латыни.

Девушка обрадовалась и залопотала на звонкой речи Овидия и Горация. Ее латинский был довольно понятен, но уж больно искажён и огрублён. Или, напротив, это Сухов говорил с акцентом?.. Из слов девушки Олег понял, что девушку зовут Эмилией, и она служанка в доме «самого Витале Ипато».

– Где я? – попытался сориентироваться магистр и аколит.

– В Ка'Ипато! [42] – повторила Эмилия.

– А Ка'Ипато где? – терпеливо выпытывал Сухов.

– В Венеции! – удивилась девушка.

– А-а… А за окном что?

– Большой Канал, – сообщила Эмилия и тут же поинтересовалась: – А вас как зовут?

– Олег.

– Ол-лего? – Девушка словно примеряла новое слово на язык. – Хотите пить, Олего?

42

Словом «ка» (сокращением от «casa», то есть «дом») венецианцы называли дворцы. Слово «palazzo» было ещё не в ходу.

– Хочу.

Служанка быстренько сбегала к столу – Сухов его не видел, но по стуку догадался – плеснула чего-то, и поднесла раненому серебряный стаканчик с разведённым вином. «Олего» с удовольствием выпил. «Всё-таки, – подумал он, – что бы там ни говорили, а жить – хорошо!»

Тут опять скрипнула дверь, и прозвучали шаги куда более грузные, чем лёгкая, едва ли не вспархивающая, поступь Эмилии.

– Доброе утро, сеньор доктор! – прощебетала девушка и взвизгнула.

Невидимый Олегу доктор густо захохотал и приблизился к постели, унимая смех и пряча улыбку в бородке. Сухов разглядел толстого жизнелюбца-чревоугодника в пошитом из мягкой синей ткани блио – верхней одежде, напоминавшей глухую куртку-безрукавку длиною до колен.

Через разрезы спереди и сзади просматривалась нижняя камиза – рубаха яркой расцветки, с узкими рукавами-воронками. А вот прическа у доктора была куда как проста – «под горшок». Густые чёрные волосы, едва тронутые сединой, были обрезаны до мочек ушей, спереди – чёлка.

– Я – врач, – сказал он внушительно. – Зовут меня Лоренцо Корнаро.

– Олегарий, сын Романа, – представился Сухов, – императорский магистр.

Мохнатые брови доктора встали «домиками».

– Моё почтение, магистр, – прогудел он небрежно, приподнимая простыню. – Ну-ка…

Осматривая пациента, Корнаро благожелательно кивал.

– Хорошо… – бормотал он. – Хорошо… Просто отлично… Затянулись просто на диво… Очень хорошо…