Магия Берхольма

Кельман Даниэль

А последующие дни! Я пытался уговорить себя, передумать, но тщетно. Размышлять было не о чем, ни к чему было оценивать сияющие «за» и грозные «против»; осталось только холодное, ясное осознание того, что я не хочу быть священником. При этом я был спокойнее, уравновешеннее, чем когда-либо. Иногда я замечал с беспомощным удивлением, что ничтожный болтун во мне уже давно молчит. За моим окном, над деревом, переливаясь в серебристо-серой паутине, всходило и заходило солнце. Я смотрел на него, слушал, как шелестит тишина, в которую иногда вторгалось гудение самолетов и машин, и ощущал, что мое существование созвучно всему этому, всему случившемуся, всему, что может произойти. Маленький водоворот в сливе раковины булькал и при этом вращался вместе с земной осью. В огороде

созревали овощи, пахло осенью. Иногда было ясно, иногда шел дождь, а по временам в атмосфере рыскали сверкающие грозы. Что бы я ни делал, существовало что-то непреходящее и правильное. Нет, я не хотел быть священником. Я так решил, а сам даже не мог четко и ясно объяснить почему. К чему объяснять это теперь, когда прошли годы? Кто отдает себе отчет в собственных поступках? Кто понимает себя или кого-нибудь другого? Только идиоты осмелятся утверждать, что способны понять кого-нибудь. А больше никто, вероятно, даже Бог. Странная мысль: человек – высшее существо. А почему? Потому что он не такой, как звери с влажными носами и сияющие ангелы. Потому что его, и только его, не до конца понимает Бог. А иллюзионист? С этой точки зрения он, самый непонятный из людей, пожалуй, высшая ступень человека. Венец творения…

– Это ересь! К тому же довольно глупая.

Я поднял голову и встревоженно уставился на отца Фасбиндера. Неужели я произнес все это вслух?… Или он читает мои мысли?… Неутешительная перспектива.

– Я обязан сказать тебе вот что: сомнение, друг мой, – смертный грех. Вопреки мнению остроумных циников, в нем нет ничего забавного. Упорствовать в сомнении означает погибнуть. Не торопись. Можешь взять отпуск на год, уехать отсюда, подвергнуть себя духовным упражнениям, поститься или есть все что хочешь. Существует множество вариантов.

Я покачал головой:

– Нет, я думаю, это… больше ни к чему. Я уже сделал выбор.

– Хорошо. Вероятно, я смог бы тебя переубедить, но таким образом я привлек бы к нашему делу еще одного человека без истинного духовного призвания. Позволь спросить, что ты намерен делать?

– Не знаю.

– Я так и думал. Ты примешь от нас какую-нибудь помощь?

– Нет.

– Я так и думал. И все-таки, если передумаешь, приходи ко мне. Ни один из тех, кто был нам близок, не должен голодать. Ты один из нас, Артур, и ничего с этим не поделаешь. Ты был среди тех, кто выступил в великий поход, и, хочешь ты того или нет, ты придешь вместе с нами в Палестину. Когда-нибудь.

– Может быть, даже скоро? – улыбнулся я. Он кивнул:

– Может быть.

Некоторое время мы оба молчали. Его пронзительный, внимательный, мертвый взгляд был устремлен в какую-то точку на столе; он склонил голову и полуприкрыл глаза, как будто прислушивался к чему-то, чего я не различал. Я с тревогой огляделся: за окном, наверное, сгустилось полупрозрачное облако тумана, потому что луч неуверенно мерцал, а пылинки почти исчезли. Я сглотнул, потом встал.

– До свидания, – сказал я и тотчас же с досадой покачал головой.

К моему удивлению, его это не позабавило.

– Да, – сказал он и протянул мне руку, – мы увидимся, Артур. Конечно увидимся.

На ощупь она была холодной и странно неживой, немного похожей на руки статуй, до которых быстро дотрагиваешься в музеях, если уверен, что никто на тебя не смотрит. Не оглядываясь, я пошел к двери. Вот и все.

Я оказался прав: за окнами сгустился туман, такой бывает ранней осенью. Два кривых дерева роняли бурые листья на стоящие под ними машины; в небе стая ворон летела вслед за одиноким самолетом. Я подумал о геометрии; о кривой, которой никак не удается превратиться в прямую; о гиперболе, которая не в силах достичь бесконечности. И о далеких светлых фигурах на церковных витражах. Вздохнул и почувствовал себя как-то странно. В последний раз спускаясь по лестнице, я закурил сигарету и наблюдал, как поднимаются в воздух, бледнеют, исчезают облачка дыма. Внизу я выбросил ее, ни разу не затянувшись. Возле вращающейся двери я помедлил, на какое-то мгновение мне захотелось вернуться. Но потом мне стало ясно, что я не смогу этого сделать. Что это уже

в прошлом. Итак, я вздохнул, стряхнул с себя уныние и пошел дальше.

VI

Узнать адрес Яна ван Роде оказалось невероятно трудно. Его книги умалчивали о том, где он живет, издательство поддерживало с ним контакт только через его адвоката, а адвокат отказывался сообщать какую-либо информацию. Он был почетным председателем Магического общества, но, поскольку я в нем не состоял, мне не дали там никаких сведений. И, даже подкупив посредственного мага, я узнал лишь, что в Обществе ван Роде уже давным-давно не видели и что он уже двенадцать лет не платит членские взносы. Его имени не было ни в одной телефонной книге, ни в одной базе данных, ни в одном отраслевом справочнике, a «Who's Who» упоминал лишь его имя и несколько дат, но не адрес.

Есть разные варианты подхода к подобной проблеме. Можно молиться. Можно искать и искать во все более причудливых и странных местах. Можно направлять прошения чиновникам высокого ранга. Или можно обратиться к частному детективу, описать ему все обстоятельства и спустя неделю получить желаемое. Разумеется, это превосходило мои финансовые возможности. Но я по-прежнему вел себя так, будто я богат. Детектив – кстати, его же я позднее нанял для поисков моей матери – через восемь дней, гордый и небритый, предъявил мне счет на крупную сумму, включавшую в себя странные расходы (кольцо, подаренное телефонистке, стеклорез, сломавшийся при взломе адвокатской конторы), и лист бумаги с адресом в мещанском, скучном, асфальтово-сером районе расположенного поблизости небольшого города.

То, что мое письмо осталось без ответа, меня не удивило. То, что в доме не было телефона, тоже. Я ожидал, что дело будет непростое.

Это был невысокий дом рядовой застройки, ничем не отличающийся от своих соседей слева и справа и от соседей своих соседей. Два окна уставились на улицу; возле двери стоял в ожидании вывоза мусора черный пластмассовый контейнер. Поспешный осмотр (прочь, ложная гордость; на карту поставлено большее) показал банановые шкурки, упаковки от молока – срок годности истекает через два дня, – газеты, мешочек для сбора пыли из пылесоса, картонную коробку, пахнущую рыбой, несколько грязных бумажных платков… Довольно! Без сомнения, дом обитаем, там кто-то есть.

Конечно, я мог бы позвонить. Но что если именно сейчас его нет дома или – еще хуже – он работает или сидит в ванной? И меня выпроводят, не примут? Я не мог себе этого позволить. У меня был всего один шанс.

Три дня я наблюдал за домом, три дня и две ночи. Я взял напрокат машину (да, своей машины у меня не было) и, припарковав ее на противоположной стороне улицы, устроил засаду. Наступила ночь, ее сменил день. Мимо пробегали дети с огромными рюкзаками, мужчины с кейсами садились в машины и уезжали. Дворники взметали пыль, женщины несли сумки с продуктами и тащили за собой упиравшихся собак. Два-три раза я выходил из машины и ходил туда-сюда, чтобы размяться. В обед я только торопливо перекусил – что если он именно сейчас выйдет из дому, а я его упущу? – в кафе со скверной кухней (и не будем говорить о тамошних туалетах). Вернулись дети. Небо на востоке помутнело, на западе отливало красным. Возвратились машины; их владельцы разбрелись по домам. Над трубами появились бугристые клубы густого серого дыма. Стемнело; включились фонари. В окнах ван Роде зажегся свет, а по занавескам скользнула продолговатая тень. Поднялся и скрылся месяц, засияло несколько звезд. И ничего больше, ничто не шелохнулось. Время остановилось. Около половины второго я заснул.

На следующий день все повторилось. Дети, мужчины, дворники. Потом женщины с собаками. Потом долгий пробел. Потом вернулись дети, сумерки, вернулись мужчины. Дым. Вот это, думал я, и есть жизнь. Только это, и все.

И тут что-то произошло: у ван Роде открылась дверь, вышла женщина и выбросила в мусорный контейнер пластиковый пакет. Маленького роста, черноволосая, коротко стриженная, лет пятидесяти. Симпатичная. Потом она вернулась в дом, и дверь захлопнулась. Позднее в окнах снова зажегся свет. И наступила ночь.