Магия Берхольма

Кельман Даниэль

Перила из черной нержавеющей стали, массивные, но неширокие. Четвертый шаг уже окажется вне моей воли; едва я окажусь наверху, как мое бедное сознание избавится от любого труда, от любых колебаний. Я никогда не умел подолгу сохранять равновесие; я наверняка продержусь всего несколько секунд, и, уж конечно, первый храбрый запыхавшийся спаситель не успеет до меня дотянуться. Я буду стоять очень прямо, вытянув руки; ветер станет шевелить мои волосы, солнце дотронется до моего лица, а теплый воздух станет всасывать меня и увлекать за собой. Хотя у всех на часах этот миг будет кратким, он окажется долгим. Я буду очень, очень внимателен; Боже мой, ни за что на свете я не хотел бы осквернить его рассеянностью. Ведь может быть, это будет первое совершенно прозрачное мгновение моей жизни…

А потом, когда приблизятся неуклюжие шаги и раздадутся первые глухие и вялые возгласы (каким медлительным и затянутым

мне все это вдруг представилось по сравнению с невероятной легкостью, которая меня ожидает; и вы хотите до меня дотянуться, меня настигнуть? Вы хотите меня задержать? Вам это никогда не удавалось, и менее всего вы способны на это сейчас), я почувствую, как осторожно, очень плавно перила, этот узкий мостик, начнут подо мной наклоняться. Это не значит, что я внезапно и насильственно потеряю равновесие, подобно яблоку, падающему с ветки под тяжестью собственной гнили, или грохающемуся на землю кирпичу. Мое оцепенение тихо и незаметно перейдет в падение; я буду наблюдать, как земля, далекая и усыпанная домами, людьми, машинами, опрокинется на меня. Тогда, наверное, волна раскаленного страха еще раз захлестнет мое тело, мои ладони сами собою затрепещут, словно взволнованные бабочки, в поисках опоры, но тщетно. Возможно, я еще вскрикну, отрывисто, громко и безобразно. Все дети и многие взрослые впоследствии (если это «впоследствии» еще существует) вновь услышат этот крик в своих кошмарах. Я глубоко об этом сожалею и предпочел бы этого избежать. Но дух слаб, а инстинкты, как все низменное, сильны.

Но потом все это кончится. Я точно знаю, что, когда перила уйдут у меня из-под ног, когда я совершенно отдамся падению, воздуху, когда прервется всякая связь с твердой землей, мой страх исчезнет. Ему на смену придет блаженное ожидание. Я лечу. Простирая руки, обратив лицо и тело к далекой светящейся земле. И горизонт покажется очень близким. А ветер будет меня удерживать.

Долго ли это продлится? Это легко определить. Древняя и загадочная гравитация (никто не знает, что же на самом деле заставляет все массы стремиться друг к другу) влечет меня с постоянным ускорением примерно 10 м/с². В действительности выходит несколько меньше, но нет под рукой калькулятора, да мне и не нужна такая точность. Уже десятыми долями секунды я могу пренебречь. Эксперименты с падающими телами часто оказываются неточными, когда их проводит само падающее тело. Если не ошибаюсь, формула расстояния, пройденного падающим телом, s = 1/2 gt²; высота моей обзорной террасы, как утверждает красная табличка у входа, составляет двести сорок три метра, то есть примерно двести пятьдесят. Подставим в формулу: 250 =1/2gt². Или:

А это примерно семь. Так, значит, семь. Семь секунд. Ты по-прежнему утверждаешь, что математика и жизнь чужды друг другу? Когда перила меня отпустят, эти семь секунд – все, что останется мне от мира и от бесконечного времени. Я буду падать семь секунд.

Какими они будут? Долгими или краткими? Успею ли я увидеть, как ко мне бросится земля, и почувствовать, как терраса за моей спиной упруго отскочит высоко в небо? Семь секунд – я смотрю на часы и даю секундной стрелке пройти семь делений. Вот так. Но сколько это продлится? Сколько – для стремительно падающего, одежду которого треплет ветер и вокруг головы которого вращается земля? Признаюсь, даже моя вышколенная фантазия имеет свои пределы. Не знаю. Может быть, время растянется, чтобы перехватить меня в искаженной эйнштейновской промежуточной области. Может быть, все кончится спустя мгновение. Знаю только, что буду падать с распростертыми руками и широко, до боли, открытыми глазами, чтобы ничего не пропустить. Так надежная физика швырнет меня сквозь воздух и свет. (Солнце будет ослеплять меня даже там, наверху, в полете, в пространстве.) А потом?

Я знаю: в конце ждет боль. Она наступит, без нее не обойтись; не будем предаваться иллюзиям! Асфальт обрушит на мое тело невероятно сильный, хорошо рассчитанный удар; за один миг все мои кости будут размозжены. Будет ли это больно? Ты еще спрашиваешь! Это будет несказанно, невыразимо, ужасно больно. Но ведь это продлится недолго, правда? Глупое утешение Эпикура, [45] которым успокаивают детей перед походом к зубному врачу, и к тому же напрасно. Боль продлится недолго, но будет достаточно сильной, чтобы за одно мгновение навеки оторвать мой дух от тела, от материи; какое же это, наверное, потрясение, какой непостижимый ледяной ужас!.. Так уж повелось: этот мир отделен

от иного стеной, нет, скорее забором из боли. Нужно перелезть через него или выломать в нем доску, обойти его нельзя. Мы впервые сталкиваемся со своим телом в физических страданиях и в физических страданиях, неважно, кратких и жгучих или долгих и мучительных, с ним расстаемся. Таково правило. А теперь хватит афоризмов.

45

Эпикур (341–270 до н. э.) – древнегреческий философ-материалист и атеист эпохи эллинизма, отрицал вмешательство богов в дела мира, исследовал проблемы необходимости и случайности; сторонник философского сенсуализма.

Итак, пусть это продлится недолго и окажется не слишком страшным. С высоты в бездну, из жизни в смерть: семь секунд. Но ведь это всего лишь один из вариантов. В конце концов я не самоубийца.

Это тебя удивляет, правда? Но я и в самом деле не самоубийца. Я верю, милая, далекая Нимуэ, в вечное проклятие, ад. Неужели я мог бы совершить такое безумство и убить себя? Я брошусь вниз, но не пойду на верную смерть. Я рискую многим, очень многим, это в самом деле безрассудно. Пусть это глупо, но это не грех.

Ведь может быть, я не упаду. Неужели неопровержимо доказано, наверняка решено, что мой путь ведет вниз, а не вверх? Кого волнует физика? Семь секунд – какой учитель средней школы продиктовал нам эту формулу? Разве я не маг? Разве я не подчинил себе материю, не вызвал тебя из мрака, не повелевал огню? Неужели такой, как я, может упасть?!

Я никогда не любил рисковать. Поэтому я отверг служение Богу, высочайшее поприще в мире, поэтому я однажды ночью отверг великое и грозное предложение. Но теперь все будет иначе: я спрыгну. Может быть, мое безрассудство само по себе достаточно необычно, чтобы потрясти порядок мироздания, его правила и законы. Без риска невозможно чудо: не исключено, что я упаду. Но может быть, может быть, может быть, – сколько «может быть» нужно, чтобы вместить невозможное? – может быть, нет. Тогда я взлечу. Воспарю. Меня будет гладить ветер. И земля будет далекой и девственно-чистой, и бесплотный воздух меня понесет.

Вот ведь будет неудача, если я умру. Смущенный, опозорившийся, но невиновный, я буду стоять перед судом. О том, что законы природы слепы, что физика никак не связана с личностью, что магия невозможна, – вот о чем я вскоре буду размышлять семь долгих, кратких секунд. Или не буду. Я рискую жизнью, но не растрачиваю ее бесцельно. Пожалуй, я не первый, кто достиг Царства Божьего благодаря умозрительным рассуждениям, благодаря размышлениям, лукавству и уловкам. Так или иначе – через несколько минут я стану волшебником, каким всегда хотел быть, или просто исчезну.

И не плачь! Правда, я испытываю коварное удовлетворение при мысли о том, что в то мгновение, когда я рухну на землю, у тебя, где бы ты ни оказалась, внезапно вырвется крик и что-то подходящее (может быть, ваза, может быть, часы) выскользнет из рук и с хихиканьем разлетится на множество осколков. Это будет последним, прощальным прикосновением моего духа, освобожденного от оков пространства и материи, вот только что вездесущего и уже рассеявшегося. Но все-таки не плачь; это было бы сентиментально и пошло. В моей смерти не будет ничего трагического; пожалуй, если подумать, она будет даже смешной. Все смерти, окружавшие мою жизнь, были смешны. Удар молнии настиг кого-то за развешиванием белья – невольно хочется усмехнуться. А смерть за письменным столом? А взрыв наполненной горючим стальной капсулы на высоте нескольких километров над океаном? И даже смерть, ожидающая при исполнении служебных обязанностей бедного Хосе Альвареса, закованного под водой, опутанного цепями, замки которых не желают открываться, – она смешная, глупая, ненужная. Далеко не трагическая. Как и гибель неудачливого иллюзиониста, бросающегося с обзорной террасы в безумной надежде, что у него вырастут крылья.

Но разве я вообще могу умереть? Возможно ли, что я вот так просто исчезну из времени?… Я никогда не видел этот мир иначе, как объятым моим сознанием; и как же я могу уйти, не взяв его с собой? И даже если все они, горы, дома, солнце (а я в этом сомневаюсь), будут по-прежнему существовать в сознании других людей и для других – это будут уже другие, не эти горы, дома, солнце. Все, что простирается передо мной, исчезнет вместе со мной. Подобно тому как стоит мне закрыть глаза, и повсюду становится темно. Всем им, поедающим торт семействам вокруг меня и многим другим, предстоит безмолвный апокалипсис. Окончание моих дней станет концом всех дней. Так вот каким выдался последний: голубым, светлым, безоблачным. Солнце взбирается к зениту. Но не доползет, не успеет.