Махатма Ганди

На заре XX века позиции британского империализма были по-прежнему прочны. Индия же, по словам Джавахарлала Неру [1] , погрязла в «болоте нищеты и пораженческих настроений, тянувших ее на дно», на протяжении многих поколений она отдавала

«свою кровь, свой труд, свои слезы, свой пот», и это подточило ее тело и душу, отравило общественную жизнь во всех ее проявлениях, подобно смертельной болезни, разъедающей плоть и убивающей медленно.

Явился Ганди.

«Он был точно мощный приток свежего воздуха, побудившего нас расправить члены… луч света, пронзивший мрак; точно вихрь, перевернувший всё вверх дном, в том числе наше мышление. Он не сошел с неба; он словно возник из индийских масс, говорил на их языке и постоянно обращал внимание на них, на их ужасающее положение» [2] .

Человек, которому предстояло изменить судьбу страны, был совершенно невзрачным. «Маленький человек жалкой наружности», но вместе с тем твердый, как сталь, или как скала. «Несмотря на невыразительные черты, набедренную повязку и наготу, в нем было что-то царственное, требовавшее повиновения… Его спокойные и серьезные глаза с цепким взглядом проникали в самую вашу душу; его голос, четкий и ясный, пробирал, доходил до самого сердца и переворачивал внутренности… Начинали действовать чары, магнетизм…» [3] В его присутствии у каждого возникало «ощущение причащения». Откуда брались эти колдовские «чары»? Конечно, не от разума, хотя призывы к рассудку тоже были; не из ораторского искусства и не из гипнотизма фраз — они были простыми и краткими, ни одного лишнего слова. «Вас захватывала абсолютная искренность этого человека и его личности; складывалось такое впечатление, будто он обладал неисчерпаемыми запасами внутренней силы» [4] .

Однако уже при жизни Ганди его считали возможным критиковать. Вероятно, кое-кому претила сама мысль о вожде, святом или герое. В нем предпочитали видеть заурядного человека, действующего в силу обычных побуждений (личная выгода, борьба за власть, банальное тщеславие: «осознание самого себя как смиренного и нагого старика, сидящего на молитвенном коврике и сотрясающего империи силой своей духовной власти»), — короче, видеть за выдающейся личностью расчетливого человека, ловкача, влюбленного в свою славу и в конечном счете побежденного (как тогда казалось многим британцам — его врагам). Возможно, кого-то раздражал его эмоциональный подход к экономическим и социальным проблемам и то, что он напирает на религию (на самом деле, этику): тогда не допускалось смешивать религиозные принципы с политикой — областью, которую именовали разумом, тогда как Ганди действовал «магнетизмом»и пытался завладеть воображением народа, чтобы лучше направлять его. Возникал вопрос о связи между духовностью и политикой. Отношение, вызывавшее боль, непонимание, потрясения. «Зачем пытаться изменить существующий порядок?» — писал Неру, бывший его учеником и другом. «Нет, достаточно было изменить сердце людей! Вот что называют религиозностью во всей ее чистоте в противовес жизни с ее проблемами. Она не имеет ничего общего с политикой, экономикой или социологией. И все же Бог знает, как далеко мог зайти Ганди в области политики!» [5] Если у него действительно столь возвышенные цели, говорили его критики, зачем же тогда опошлять их, вступая в политическую жизнь, которая, как известно, по природе своей лежит далеко от поисков истины? Короче, никто не мог понять этой парадоксальной смеси «святого средневекового католика» и «политического лидера с практическим складом ума».

По меньшей мере, этот человек был подозрителен: не возникало сомнений, что под видом аскета скрывался хитрый человек себе на уме, ловко лавирующий, умеющий находить компромиссы между крайностями, между классами и партиями, способный проявить твердость в теории и гибкость в ее применении, радикально поменять свои взгляды, не заботясь о связи с прежними своими утверждениями, — короче, человек «необычайно сложный, смесь величия и низости, крупная политическая фигура, слишком политическая, что бросало пятно на его нравственные и религиозные концепции» [6] , каким его увидел «Поэт», то есть Рабиндранат Тагор [7] , в 1926 году, прежде чем безоговорочно примкнул к Ганди. Причем Тагор подчеркивал склонность к компромиссам, «эту тайную недобросовестность, заставлявшую его доказывать себе путем мудреных рассуждений, что путь, на который он согласился, есть путь добродетели и божественного закона, даже если на самом деле было наоборот, и он не мог этого не знать» [8] . Значит, он в большей степени был политиком, чем святым, и тем более хитрым, непостижимым, что он беспрестанно публично исповедовался в своих сомнениях, колебаниях, ошибках и крутых поворотах, работая в условиях полнейшей «гласности», как мы сегодня бы сказали. Нравственность, любовь, религиозная лексика — было ли это позой, злоупотреблением громкими словами и чувствами, чтобы увлечь за собой толпы и произвести впечатление на противника?

Эти

вопросы не подрывали веры индийцев в его искренность. Несмотря на его лексикон, «почти совершенно непонятный для современного нам среднего человека», по словам Неру, несмотря на неожиданные перемены взглядов, друзья считали его «великим человеком, единственным в своем роде, которого нельзя было судить по общей мерке или по канонам обычной логики» [9] . Поверив в него, они последовали за ним. Никогда ни один из них, в противоположность тем, кто говорил «на ином языке», — враждебные его мысли или попросту неспособные его понять, — не заподозрил его во лжи или обмане: «Для миллионов индийцев он воплощение истины, и все, кто его знают, чувствуют страстную серьезность, с какой он неустанно стремится поступать справедливо» [10] . Применять к этой необыкновенной личности банальные рассуждения, избитые фразы, расхожие теории, с какими подходят к среднему политику, было бы поверхностно, подчеркивает Неру. Он сам неоднократно пытался дать определение Ганди, переходя от любви к гневу, от удивления к восхищению, постоянно подправляя портрет, рамки которого были слишком узки для самой модели.

Возможно, более убедительным выглядит суждение противника, лорда Рединга [11] , вице-короля Индии, который, вступив в должность 2 апреля 1921 года, имел с Ганди шесть долгих бесед: «Его религиозные взгляды, я полагаю, искренни, и он убежден почти до фанатизма, что ненасилие и любовь обеспечат Индии независимость и позволят ей сопротивляться британскому правительству».

С тех пор время, благо прошедшее, позволяет взглянуть со стороны, исследователи и специалисты стараются, хотя и не всегда успешно, сохранять критическую дистанцию, даже научную строгость, принимая во внимание всё, что было написано прежде их. На смену Ганди-христианину, святому и мученику из первых научных трудов пришел «секуляризованный Ганди, чье лидерство и методы политической борьбы вызывали больший интерес, чем религиозные идеи»; в недавнем времени пытались дать «более реалистичную оценку итогов его деятельности, сосредоточившись на богатстве его личности». У каждой эпохи был свой Ганди. И у каждого биографа, у каждого историка. Толкование этой бесконечно сложной личности находится в тесной связи с личностью того, кто о нем пишет, — таков вывод, напрашивающийся после прочтения нескольких из тысяч книг, написанных о нем на сотнях языков. «Конечно, мы переносим собственное мировоззрение на то, что мы пишем» [12] , — признается Роберт Пейн, известный писатель, историк, биограф. Тогда лучше сразу допустить, что объективности здесь быть не может.

«Прошло недостаточно времени, чтобы судить о нем объективно», — писал Неру, который был с ним так близок. «Его ужасно не хватает тем из нас, кто был с ним тесно связан, испытал влияние этого подминающего под себя и столь притягательного человека… Вот почему личное отношение играет среди нас слишком большую роль, влияя на наши суждения и даже искажая их». Допустим. Но «объективность», возникающая на расстоянии, рискует упустить главное — неугасимый «внутренний огонь», «необычайную способность делать невероятное возможным», в которую верили все. «Те, кто не знал его близко, должно быть, плохо себе представляют, каким внутренним огнем горел этот мирный и смиренный человек. В общем, — заключает Неру, — ни те ни другие не смогли бы оценить или понять, как все было на самом деле» [13] .

Не будучи специалистом по Индии или биографом Ганди, а только увлеченной писательницей, знакомой с Азией, я чувствую себя вправе, благодаря этим словам, взяться за вдоль и поперек изученную тему, зная, что не смогу привнести ничего нового, и все же желая подойти к ней по-своему, поскольку она вечно останется открытой, ведь точку поставить нельзя. «Всё в нем — необыкновенный парадокс» — так сказал Неру.

Наш нарождающийся век принял бы благосклонно мыслителя альтернативной современности, искателя истины, другими словами, «религиозного» человека, но не христианского святого, каким его начали почитать на Западе, и близкого к пророкам новой эры, как предполагает писатель Мартин Грин, ставящий его вровень с Толстым. Близкого к людям, чье мировоззрение повлияло на конец века, для которого, как и для нашего, были свойственны некоторые особенности, как то: забота о сохранении природы, бунт против материализма, уклон в область духовного. Многие считают Ганди пророком грядущего века, того, что пострелигиозная культура назвала «духом». Дух, сила духа, воплощенные в нем в максимальной степени, — вот что придает смысл слову «человечность».

«Порбандар» — слово, пробуждающее фантазию. Мир рыбаков, судовладельцев, кораблей, курсирующих между Индостаном, Аравийским полуостровом, восточным побережьем Африки, вплоть до Южной Африки, где Ганди однажды откроет свое призвание… Однако к моменту рождения Ганди, 2 октября 1869 года, это был лишь небольшой сонный рыболовецкий порт в Гуджарате [14] .

Город Порбандар «с узкими улочками, базарной толчеей, толстыми стенами, с тех пор по большей части разрушенными, находится в трех шагах от Аравийского моря. Дома, лишенные архитектурного величия, построены из белого камня, который с годами твердеет и мягко отсвечивает при заходе солнца; он принес Порбандару романтическое название “Белого города”. Важное место в нем занимают храмы; сам родовой дом Ганди был выстроен подле двух храмов. И тем не менее средоточием всей жизни было, да и сейчас является море» [15] .