Махавира
Шрифт:
В каждой сложной и приводящий в волнение ситуации я незамедлительно начал остужаться тем, что всё равно завтра умирать.
На следующий день после заключительного звонка в школе я проколол левое ухо, но я хотел оба, как у Вилле. Но разум меня останавливал, нулевые есть нулевые: быдло и гопота упорно продолжали цветение. Вместо этого я покрасил волосы в чёрный. Мне не нравилось, что мои волосы были волнистыми. Они были в точной середине между прямыми и кудрявыми. Я хотел прямые, придавливал чёлку ко лбу, чтобы не закрутилось. После мытья головы я одевал зимнюю шапку, чтобы не пушилось и не торчало. Мне не нравились мои глаза, не нравилась худоба.
Из-за того, что я дрочил всё время правой рукой писюлёк искривлялся вбок. Я стал дрочить левой рукой, чтобы обратно выправить, член стал чуть-чуть длиннее и капельку тоньше. Меня полностью устраивал мой эрегированный пенис. Мне казалось, что семнадцать сантиметров (18) вполне ни много ни мало, лучше толстого и короткого.
В Самаре или в Саратове мне полагалось льготное место в общежитии
Сразу показали общежитие, где было, а сами побоялись провожать туда, будто скверно было что. Я почуял недоброе. Здание развалюшка-сталинка сразу вывязывает брезгливое отвращение. Меня завели в комнату, где я должен был прожить 5 лет. Две козырные шконки у окон уже были забиты старшекурсниками, они лениво пялились в телек, работающий без звука. Харкали семечки от Арбуза прямо на пол. Со мной поступил ещё один льготник Вася – горемычный сирота. Он был полнейшим кретином. Ладно я – инвалид и это подтверждено, но этот же просто говорил первое, что приходило ему в голову. И его тоже завели в эту же хату, где я уже застилал постельку. Очень трудно было наблюдать данную ситуацию: пока я заправлял протухшее совковое одеяло в разодранный вхлам пододеяльник, этот полнейший идиот без умолку говорил мне про себя, как родители, как сам, как жизнь, как дела. Страшно было думать, как он будет способен учиться в лучшем экономическом вузе Поволжья. Два других упорно продолжали мониторить мерцающий квадрат. Во время самой первой ходьбы в туалет я ожидал всего, на что возможна внешняя материя. Но эти тьмы-тьмущие горы черкашей, которые целиком и полностью, как осенние снопы упрятывали под собой горемычную урну. Благо, у меня был свой рулон. Я вскарабкался тапками на ободок и резвее делал дело, чтобы не столкнуться с вурдалаками. Было написано бумагу не смывать, но я всегда и везде смываю туалетную бумагу. Тем более там я бы никогда себе не простил, если бы тоже возложил на горку четыре использованных кусочка, обязательно грязной стороной вниз, чтобы красиво было. Это был тошнотворный туалет в тошнотворном обтёрханном отстойнике для тех, у кого не хватало на съём.
Я переночевал и тронулся на первое сентября. Поток состоял из сотни, поделённой на пять групп по узким ремёслам. Я в первый же день подружился с однокурсником и убеждённым готом. Всегда в чёрном, в кампилотах. Его звали Эдик. Он величал меня Сошка.
Я вернулся после торжественной лекции в общагу. Первый курс в первую смену, а мои соседи-старожилы ходили во вторую к обеду. Это означало лишь одно – телевизор будет убивать и так уже расщеплённый мозг всю ночь, им же не надо рано вставать. Каждый раз нужно будет выклянчивать убавить. Ко мне подкатила группа из незнакомых старшекурсников, начали разводить меня проставиться на ясную поляну за заселение. Они выцепили и Васю сироту. Мы пошли в магазин, парень с пузом Ильнур взял себе пиво, потом он украл батончик шоколадки. Его друг тоже взял бутылку, и я с Васей внесли деньги за покупку. Мы сидели в скверике и Вася уже спалился в своём неадеквате. Ильнур реально хотел измолотить его за воистину выбешивающие реплики и ответы. Вася окоченевал на одной точке, серьёзно задумывался и выдавал очевидный невооружённому глазу вздор про проблемы, которые надо решать. Короткорослый дружбан Ильнура поведал, что в общаге не прекращается неистовая вражда между татарами и кавказцами. Я на мгновение подумал, что они активно вербуют нас за себя.
В комнате с тумбочки пропала моя дорогостоящая сотовая труба – чёрный кирпичик самсунг за дорогие полторы тысячи целковых. Ильнур или его маленький спутник сделали это, я не сомневался. Они бывали несколько раз на хате.
Я вышел во двор и сказал прямо этому татарскому сборищу, что кто-то украл у меня сотовый телефон и кроме вас в комнату до исчезновения больше никто не заглядывал. Они не изобрели ничего лучше, чем завалиться к нам в комнату под ночь. Они чуть ли не сволокли меня со шконки, а я, естественно, не спал и пребывал в состоянии душевной взволнованности: ни сотового телефона, ни надежды, ничего. Они насильно заставили пойти со мной умалишённого Васю. Мы вломились к каким-то спящим второкурсникам. И этот Ильнур и ему подобные начали наезжать на этих разбуженных парней, которые вообще не при делах. Татары потребовали тех встать и сразу подняли за ними несколько матрасов в якобы поисках украденного. Они демонстрировали мне и Васе свою силу, то, как они могли себе позволить поступать с другими людьми. Насколько нужно быть без чести и совести, чтобы организовывать такое позорно-похоронное, траурно-погребальное для себя самих представление. Я никогда не испытывал ни к кому ненависти, достаточно лишь просто никогда в жизни не видеть и не слышать. И это были почти одарённые выпускники самого престижного экономического
Если эти татары уже показали, что они были особо выдающимися умами академии. Я ни чуточки не сомневался, что Ильнур был многократным победителем интеллектуальных конкурсов и олимпиад. А его малорослый товарищ уже писал докторскую диссертацию без применения внешних источников, сразу из головы. Страшно было представить, на что были готовы кавказцы, чтобы на практике продемонстрировать бесценные знания, полученные за годы насыщенных семинаров и драгоценных лекций. Их чистый интеллект был столь высокого уровня, что даже престарелые преподаватели боялись вступать с ними в открытую полемику. Всё это свидетельствовало лишь об одном: в этом общежитии мне не место среди сливок академии, я ещё был не готов отведать мудрости от осведомлённых.
Третьего сентября я собрал все манатки в наплечную сумку Руссия и прямо с ней пошёл на занятия, чтобы больше туда ни ногой.
Приплыли. Я нарциссист. Нормально. Я глубоко интересовался этим явлением, так как сама мысль что кто-то может быть влюблён в себя больше, чем в меня, сама эта мысль сводила меня с ума. А в итоге оказалось, что это я и есть. При этом я прекрасно осознавал, что я полное ничтожество. Но пока я в своей норе я мог фантазировать, что это отнюдь не так. Мне однажды сказали, что я ненавижу себя, но другим не позволяю это делать.
Не, со мной всё в порядке.
Я кратко познакомился со всеми из своей группы до звонка на семинар. Генеральские сынки, судейские, всякие на ком зиждется наше Отечество. Платное обучение в моей академии было самое высокое по области. И среди однокурсников оказались два брата, которые находились в поисках жилья. Старший Петя, а младший был на год младше Пети и его звали Федя. Эти два примитивных пари показались мне добродушными на вид. Первую лекцию по теории права вела училка, которая оказалась безумной, насколько она хотела всё чрезмерно контролировать. Она ловила каждого взглядом, кто излишек дёргался, ждала, чтобы он сидел смирно. Первый курс – все почти ещё школоты, всем ещё хочется проказничать. Я отправился ночевать к родственникам, они меня здорово выручили.
Я сблизился с двумя братьями и мы энергично принялись подыскивать съёмную хату. Ездили в сомнительные агентства – однодневки, но а куда было деваться – я не мог долго оставаться и стеснять собой родственников. В одной из фирм мы решили раскошелиться, сложились, заплатили. Там сидели сексуально привлекательные девушки, и эти братья сидели лыбились от счастья, что им перепало на халяву потереть с женским полом. А всё потому что пока мы искали жильё я шаг за шагом постигал какими же конченными баранами были эти двое. Так жаль, что я с ними связался, но тем не менее, протратив неделю, изрядно поднадоев родственникам, мы всё-таки нашли угол. В районе каких-то маленьких трёх озёр, между пятнашкой и загорой. Как только нога моя перешагнула порог квартиры, Федя и Петя приняли другой оборот на глазах. Они выросли в школе – детском интернате, где и спали и ели и всё делали. А родители их жили в деревне, где поблизости нет школ. Они начали передо мной устраивать бычки друг на друга. Каждый хотел быть в моих глазах лучше другого. Это делали, как полностью бессознательные парнокопытные, кидались репликами – смотрели на меня, снова и снова. Старший был более рассудительным, он больше молчал и оставался пассивным. Он был худой, как я и даже хуже, в дибильных очках для тридцатилетних. Федя был с крысиным беспощадным лицом, как же я ясно видел насколько же он был уже мёртв.
Так проносилась осень, я ездил каждые выходные домой на электре. С каждым днём я всё меньше и меньше записывал лекции и в один момент я начал грызть семечки и харкать в тетрадь. Я больше никогда там ничего не делал. Мы сидели с Эдиком на самых задних партах и никогда не слушали, что там бормоталось для тоскливого записывания. И вечно кто-нибудь тщетно просил подождать, так шла бы в школу скорописания, а не в самый престижный экономический вуз Поволжья. К нам примазался и третий, к которому с первого дня крепко прилепилось погоняло Коммунист. С Эдиком нас связывала страсть к року, мы слушали Хим, оба играли на электрухах, оба были просто отбитыми по жизни. Коммунист же больше всего любил обсудить гомосексуализм, он смотрел всякий глубарт, читал шизиков, одевался, как Ленин. И мы втроём беседовали на перемене о музыкантах, коммунист вкинул любимую тему, а Эдик сразу ответил Пласебо.