Махтумкули
Шрифт:
Махтумкули задумался: действительно, пленных следовало накормить, но как это сделать? Пятьдесят человек это не пять человек — если каждому дать по одному ломтю хлеба, и то понадобится выпечка
— Сынок, — сказал поэт часовому, — я пока постерегу за тебя, а ты сбегай ко мне домой и принеси полмешка муки — пусть эти бедняги сами испекут себе хлеб. А заодно скажи Нуртач-эдже, чтобы и чаю дала.
Конский топот привлек внимание старого поэта. Скакал Атаназар и еще несколько местных парней. Остановив коня неподалеку от Махтумкули, Атаназар тяжело спрыгнул на землю и подошел к поэту, здороваясь с ним сердечно и просто, как сын с отцом после долгой разлуки. Покосившись на Тачбахш-хана, стоявшего в стороне с гордо выпяченной грудью, Атаназар хмыкнул в усы и сказал Махтумкули:
— Посоветоваться надо бы, Махтумкули-ага…
Они отошли в сторонку. Атаназар сообщил:
— Конники Абдулмеджит-хана разбиты, Махтумкули-ага.
Атаназар сказал это таким ровным и будничным голосов,
— Да! — повторил Атаназар с силой. — Мы их разбили! Они бежали с позором!
Лицо поэта просветлело. Поглаживая бороду, он облегченно вздохнул и, с гордостью глядя в горящие глаза Атаназара, сказал:
— Хорошо, сынок. Вы сделали большое дело.
Атаназар передохнул и, понизив голос, продолжал:
— Но… Надо быстрее уходить из Хаджиговшана, Махтумкули-ага! Пешие сарбазы заняли Чагаллы и, вероятно, сегодня ночью будут здесь…
Поэт повернулся лицом к горящим холмам, полыхающим пламенем пожара. Глаза его светились неуемным внутренним огнем.
— Смотри, сын мой! Смотри во все глаза! Видишь этот огонь? Это огонь народного сердца! Это огонь обездоленной земли! Это огонь страдания и гнева! Он только разгорается!
— Да, огонь разгорелся — огонь страданий и гнева, буйный огонь святой мести.
И не Абдулмеджит-хану погасить этот благородный очищающий пламень!