Маисовые люди
Шрифт:
Заячья Губа повел хозяина поглядеть на пугала. Сеньор Томас Мачохон, держась за его руку, ходил по полям и смеялся, как юродивый, глядя на тряпичных кукол, а недоверчивые торговцы издали кланялись ему.
Что– то он делает, думали они. Притворяется, что смотрит пугала, и ходит по полям. Может, прикидывает на глаз, какой будет урожай, или меряет шагами землю. Столько-то шагов – столько-то зерна, половина ему. А они ведь решили ничего ему не давать.
С трудом выговаривая слова, старик спрашивал мальчика, что это за чучела без лица и без ног, у некоторых – только куртка да шляпа.
– Куклы! – кричал мальчик, обнажая зубы, словно детский смех раз и навсегда прорезал ему губу.
– А как, по-твоему, этого зовут? – не без умысла спросил старик.
Заячья Губа схватил камень и запустил им в пугало, которое щеголяло большой, как у мексиканца, шляпой.
– Зовут… это… – замялся он, и губа его дернулась, как рыбка на удочке, но старик упорно на него глядел, и он выговорил: – Мачо-он его зовут.
И клыки, словно огромные сопли, блеснули в разрезе губы.
Сеньор Томас тупо уставился на него. Старик тяжело дышал, втягивая щеки, соленые от пролитых слез. Зубов у него не было, одни десны, и, когда он пугался или горевал, щеки изнутри прилипали к ним. Устами безумцев и детей глаголет истина. Для этих простодушных людей золотой Мачохон стал пугалом. Две палочки крест-накрест, старая шляпа, куртка без пуговиц, одна
Мальчик помог старику встать с камня, и они пошли домой в наступающей тьме, царапаясь о кусты, которые днем убирают когти, словно тигры, а к вечеру выпускают, чтобы ранить путников.
– Тут им верхи поотбивали, – сказал старик.
В желтоватом вечернем свете видно было, что стебли маиса здесь пониже, верх у них отсечен, чтобы початки лучше сохли.
– И завтра будут бить, – продолжал он. Те, кто растят маис, употребляют это слово, но ему припомнилось другое его значение и он услышал, как оглушительно бьют в церковные колокола звонят по усопшим. Бом-бом-бом-м!
Он остановился, оглянулся несколько раз, чтобы запомнить дорогу, вздохнул и сказал не без злого умысла:
– Завтра будут бить.
Рука, ломающая стебель маиса, чтобы початок вызрел, подобна руке, разбивающей надвое колокольный звон, чтобы мертвый поскорей дозрел.
Старик не уснул. Вака Мануэла неслышно подкралась к комнате Мачохона, куда ее муж перенес свою кровать, не увидела света и прислушалась. Сеньор Томас дышал с неправдоподобной мерностью. Жена перекрестила дверь, послала во тьму благословение. «Господи Иисусе Христе и Матерь Божия, не оставьте его и уберегите от всякого зла», – тихо произнесла она и вернулась к себе. Она легла и прикрыла лицо полотенцем, чтобы мыши не мешали. С тех пор как исчез Мачохон, дом был так запущен, что мыши, тараканы, клопы и пауки разгулялись вовсю. Вака Мануэла погасила свечу и предала себя в руки господни. Мальчик храпел, мыши бегали так, что, засыпая, она слышала, будто кто-то двигает мебель.
Из комнаты Мачохона вышел человек – при шпорах, в большой шляпе и в крестьянской куртке. Он был пониже Мачо, не такой высокий, но сойти за него мог. В конюшне он оседлал коня и пустился в путь. Дома никто их не услышал – конь шел по траве и песку, окаймлявшим мощеный двор. Не останавливаясь, словно тень миновал старик земли Хуана Росендо и улицы Писигуилито, где жила теперь Мария Канделария. Здесь он услышал голоса, увидел каких-то людей, но что они ему, пускай видят. Доехав до сухих маисовых полей, он их поджег. Из трута сыпались искры, когда сеньор Томас ударял огнивом о кремень. Ч-ч-ч-пах! Он не сигару кукурузную раскурить хотел, которая торчала у него изо рта, а поджечь посевы. И не со зла – он хотел проехать верхом сквозь пламя, чтобы люди подумали, будто это Мачохон. Он похлопал руками по лицу, по шляпе, по одежде, гася искры, а другие искры цеплялись за высушенную солнцем, солью, луной и звездами накрахмаленную и золотую одежду маиса. Огонь, рождаясь из искр, охватывал бороды початков, пыльные подмышки листьев, полиловевшие стебли, пустившие в землю жаждущие корни, и цветы – пестрые флажки, нужные только насекомым. Проснулась ночная роса, пытаясь поймать в свои жемчужные сети огненных мух. Она проснулась там, где потемнее, лепеча со сна, и накинула серебристую пахучую слезную сеть на искры, обратившиеся в языки пламени и передававшие огонь дальше, без склада и лада, по наитию, как в драке, а не на войне. Ночная роса, как моросящий дождь, сыпалась на красные от огня листья, слепленные туманом, пропахшие дымом, и капли проникали до кости мертвых стеблей, одетых пористой тканью и громыхавших, словно сухой порох. Пламя стало светляком, огромным, с холм и равнину, где готов был к сбору сухой желтоватый маис. Сеньор Томас придержал коня и посмотрел, в золоте ли его одежда и руки, похож ли он на сына, которого видят в огне. Пылало все небо. Пламя не щадило ни изгородей, ни калиток. Деревья сгибались в поклоне и падали в кустарник, задыхавшийся от жара, но не уступавший огню. Другие деревья пылали, как плюмажи, забыв о том, что они – растения, а не перья. Прежде на них ютились сотни птиц, теперь они сами стали сверкающими птицами с синим, белым, алым, зеленым и желтым опереньем. Из жаждущей земли сочились муравьи, чтобы сразиться с пожаром, но тьма, которая выходила вместе с муравьями, не могла уже одолеть яркого света. Что зажжено, того не погасишь. Горели стебли, летали искры, зубы початков вгрызались друг в друга. Змеи извивались и лопались, словно нитки треснувшего шва. Загорелись сухие цветы тыкв, сухие заросли желтых цветов. Бобы тушились, как на очаге, но без котелка и без масла. Трудно было поверить, что огонь, добрый друг котлов, вырвался в дым, на волю, словно бешеный бык. Непослушный конь, кося белым глазом, метался туда и сюда, и сеньор Томас потерял кремень – маленький камушек, из которого вылетали искры величиной с маисовое зерно и сыпались на выжженную плоскую землю и порождали огонь, губивший теперь лианы в лощинах и лес на высоких горах. Золотая пыльца, золотой воздух, живое золото летели в самое небо со сверкающей жаровни. Поля маиса превращались в шкурки красных ящериц. Неспроста именно он, Томас, сжег желтые уши желтых кроликов – листья, спеленавшие початок. Потому и чтят этих кроликов как святыню. Они защищают млечный сок молодого початка от мелких птиц с черным длинным клювом и синим опереньем. Неспроста он, Томас, на свою беду, положил ядовитый корень в предательский напиток, который извечно был таким неподвижным, холодным, словно в ею светлом зеркале отражалась гнуснейшая измена. Человек пьет тьму, когда пьет водку, и прозрачная жидкость чернит его, одевает в траур изнутри. Сеньор Томас, опустившийся, омертвевший, ссохшийся, как старый мох, и ничего не желавший с тех пор, как исчез Мачохон, помолодел в эту ночь и ожил. Он держал высоко голову в огромный шляпе, он сидел в седле прямо, словно на нем был корсет, ноги легко упирались в стремя, и шпоры морзянкой звезд говорили с конем. Когда дышишь свободно, угасшая было кровь разгорается в венах, из которых, словно муравьи, выползает тьма, (Обволакивающая тех, кто умер от страшной измены. Мы умираем, когда нам подло изменит водка жизни. Но дон Томас ожил, хотя уже не дышал, и золою покрыло, как Мачохона, и всадника, и коня. Пот лил с него, дым разъедал ему нос и рот, глаза слезились от огня и воздуха, горячего, как лепешка. Языки пламени, кроличьи уши, мелькали перед ним десятками, сотнями, охапками. Кролик-огонь бежал от пламени, катился шаром, у него не было шеи, только морда, и та у самой земли, а вслед ему хмурились густые брови дыма и металась его густая борода. Уши желтых кроликов, не угасая, проносились по песчаной циновке реки, они спасались от пламени, расстелившего свою шкуру, которой нет износа, которая ни к чему не прикасается и все сжирает, на что кинет взгляд. По мохнатым охапкам червонного пламени проносились ягуары, усыпанные сотнями глаз. Пожар ополаскивает себя пятнистыми ягуарами. Глупо светила луна, сухая и мертвая, как пепел, как проклятье светляков-колдунов на горе глухих. Торговцы кидались в огонь. прорубая просеки, они не жалели жизни, им помогали жены и дети, но пришлось признать, что пожара не потушишь. Они это признали, свалившись без сил на землю и катаясь в поту. Натянутые волокна мышц горели от ярости, мужчины ругали злой
Олень Семи Полей
VI
– Не пробегал тут Олень Семи Полей?
– Не было его… а как там матушка?
– Худо, сам видел. Вроде бы еще хуже. Икает, мается, зубами стучит.
Тени, говорившие так, скрылись во тьме тростников, одна за другой. Стояло лето. Тихо текла река.
– А что лекарь сказал?…
– Что ему говорить? Велел ждать до завтра.
– К чему это?
– К тому, чтобы кто из родни попил питья и узнал, чей тут сглаз. Икота не хвороба, это на нее напустили. Так он велел.
– Ты и пей.
– Это как сказать. Лучше бы Калистро. Он у нас старший. Пускай ему лекарь велит.
– Пускай. Узнаем, чей сглаз, кто сверчка запустил…
– Молчи ты!
– Знаю, знаю. Я и сам так думаю. Из этих кто-то, которые землю под маис выжигают.
Голоса выслеживающих оленя едва шуршали в тростнике, чтобы не спугнуть добычу. То ветер легко вздыхал в кустах, то вода пищала, как цыпленок, у края заводи. Мерно, словно качается гамак, квакали лягушки. Синели горячие тени. 1емнели рваные тучи. Взлетали из-под ног козодои, шлепались где-то на землю и шурша тащились по земле. У этих ночных птиц, кидающихся путникам под ноги, есть крылья, но, когда они упадут и поползут, крылья превращаются в кроличьи уши. Получаются ушастые птицы, птицы с ушами желтых кроликов.
– А то пришел бы лекарь сегодня, мы бы и узнали, кто запустил матушке сверчка в живот.
– Это бы хорошо.
– Хочешь, я за ним схожу, а ты скажи братьям, чтобы мы собрались, когда он придет.
– Оленя упустим.
– А ну его к бесу!
Тени разделились, выйдя из тростниковой тьмы. Одна пошла по берегу дальше, оставляя на песке следы босых ног, другая проворнее зайца юркнула в холмы. Вода тихо струилась, и пахло от нее сладким ананасом.
– Разожгите живое дерево, чтобы у ночи был новый огненный хвост, желтый кроличий хвост, прежде чем Калистро отведает напитка и узнает, кто напустил порчу, загнал через пуп сверчка в живот сеньоре Яке.
Так сказал лекарь и когтистыми пальцами пробежал, как по каменной флейте, по глинистым черным губам.
Пятеро братьев пошли искать молодое деревце. Шум борьбы доносился до дома. Сучья не поддавались, но тьма темна, мужчины сильны, и братья вернулись из леса с охапками сломанных, ободранных веток.
Костер из живого дерева разгорелся, как велел лекарь, чьи черные, глинистые губы выговаривали слова:
– Вот – ночь. Вот – огонь. Вот – мы, блестящие перья петуха, осиная кровь, змеиная кровь, огонь, выжигающий землю под маис и дающий нам сны, и печаль, и радость…
И приговаривая так, словно давя зубами вшей, он пошел в дом за чашкой, чтобы налить Калистро напитка, который он принес в зеленой тыковке.
– Разожгите огонь и в доме, возле сеньоры Яки, – велел он, вернувшись с половинкой тыквы, гладкой снаружи и шершавой изнутри.
Братья послушались его. Каждый взял по горящей ветке из костра, горевшего перед домом.
Один Калистро не двинулся. Он стоял у ложа больной, в полутьме, неподвижный, словно ящерица. Низкий лоб перерезали две морщины, свисали усы в три волоска, белели крепкие острые зубы, рдели прыщи. Донья Яка, укутанная в старые одежды, то сжималась, то вытягивалась на пропотевшей, засаленной циновке в такт мучительной икоте, раздиравшей ее нутро, и намученная душа молча взывала о помощи из окруженных морщинами старческих глаз. Не помогали ни дым сожженных лоскутьев, ни соль, которую совали ей в рот, как теленку. Она лизала уксус с камня, а мизинец ей кусали чуть не до крови и Уперто, и Гауденсио, и Фелипе – все шестеро сыновей.