Макарыч
Шрифт:
— Помянуть его зовем. На могилу. Не откажи.
— Што делать-то?
— Сбирайси.
Авдотья позвала Митьку. Долго объясняла, за чем, куда и почему ей надо ехать. Тот таращился. Подозрительно смотрел на Макарыча. И лесник не стерпел:
— Не сычей, бабку опять мордуйте. Она у Акимыча припеваючи жила. Впрягли. Жалковать не кому. От старика ее забрал. А на што? Хто дозволил? Нянька спонадобилась? Так? Пущай едить с нами! Хочь доброва человека поминеть.
— А что это вы тут распоряжаетесь?
—
Авдотья с плачем повисла на руке лесника.
— Сбирайси, — сказал, отпустив Митьку, Макарыч, — мы наруже ождем.
В доме, это слышали Макарыч с Колькой, поднялась ссора. Слышалась брань Митьки, крик бабы, плач Авдотьи. Но через некоторое время она вышла в черном платье и платке. Молча забралась в телегу, не оглянувшись на дом.
— Бабка, Митя вернуться повелел! — послышалось с крыльца.
— Я те повелю! — поднял Макарыч кнут.
Авдотья заплакала.
Неспроста надумал лесник повезти Кольку на могилу деда. Обещал еще тогда, живому, примирить с внуком. Хотел хоть так выполнить обещание. Знал, покойного нельзя обманывать. Чуял, что и Авдотье надо побывать на могиле. Она была с Акимычем почти до последнего.
«Эх, Акимыч! Горемычная головушка, дажа бабку у тибе с-под носу увели. Под самаю погибель. Нихто не подумал о тибе. Не вспомянул. Ноне к мертвому везу. Уж ты не обессудь. Ить обоих силком везу. Сами вряд ба приехали б. А такой жали и памяти, знаю, ровно отравнова борца на могили, не пожилаишь», — горевал лесник.
Телега, подскакивая на выбоинах, охала вместе с Авдотьей. Над тайгой опускался густой непроглядный туман. В ближних кустах слышался писк, крики, шелест таежной мелкоты. Одни на ночлег готовились. Другие только просыпались.
Бабка куталась в платок. Зябко поеживалась. Колька смотрел по сторонам. Думал о чем-то своем, далеком от этих мест. От могилы деда.
Макарыч погонял коня, зная, что тот боится туманных ночей. Надо было засветло добраться до зимовья Акимыча. И все же приехать им туда удалось лишь глубокой ночью.
В избушке, на удивление всем троим, горел свет. Кто-то внутри громко разговаривал. Слышался смех. Чужой, незнакомый. Прежде чем войти, Макарыч перекрестился, постучал. На пороге их встретил Евгений Иванович:
— Макарыч?! — удивился он.
— И не единай.
— Ну заходите, заходите.
Лесник пропустил в избу Авдотью с Колькой, сам последним вошел.
— Ну, здоровы будете, — поздоровался он с директором и незнакомым мужчиной, что сидел за столом.
— Вот нового лесника привез, — показал директор, — теперь он здесь будет хозяйничать.
— А я старова хозяина навестить порешил. Внука ево привез, бабку. Я об ем тибе просказывал. Можа, припомнишь? Акимычем прозывалси.
—
— Иде?
— В селе. Люди о нем рассказывали.
— Разе доброва от их дождесси? Все святое с грешным помишають.
— Это ты, Макарыч, зря.
— Не тибе мине переделывать. Навидалси я на своем веку. Аж горько.
— Об Акимыче мне старики рассказывали. Хвалили. Говорили, что он почти святой был. Если бы не…
— Што?
— Сына его ругали.
— А ен тут при чем? Сам Акимыч и верно… Сына ево не ведаю, — соврал Макарыч.
— Говорят, лечил он многих. Травами. Лучше врача.
— То так.
— И денег не брал. За бесплатно.
— На што ему деньги были?
— Ну теперь-то таких нет!
— Сам признаешь!
— А еще говорили, что невезучим он был. Век один прожил. Так и умер на пороге. Случайно об этом узнали.
— Не бередь душу.
— А что?
— Мине ен чужим не был. Много годов с им знались. За свово, за роднаво считал.
Авдотья тихо сморкалась в платок. Колька слушал, опустив голову, что-то мял в руке.
— Вы сегодня ночуйте, а уж завтра на могилу сходите. Она тут рядом. Прямо около дома, — заговорил новый лесник.
— Благодарствую за добрые слова. На ночлег мы остановимси. Куды жа нам в ночь? Бабку ишо застудим. Да оно и поминать Акимыча в теми грешно. Светло жил. Светлой ему и память станет. Поминать жа ево то ж по свету надобно.
— Может, чаем прогреемся? — не выдержал Колька.
— Это можно, — согласился хозяин. И, тяжело встав, пошел к самовару.
Тот не захотел признавать чужие руки.
— Дай-ко Авдотье самовар. Ентот ее признаить. Она с им управитца.
Пока мужики говорили о всякой всячине, самовар вскипел. Бабка даже печь затопила. Подмела в избе. В ней сразу стало теплей, уютней.
— Ну, што, мужики, помянем Акимыча. Пущай легко спитца ему. Нехай на том свете Господь не обойдет друга мово милостями своими. Горько жилось ему серед нас. Хочь там беды знать не станет, — поднял Макарыч кружку со спиртом.
Колька, глянув на него, согласно кивнул. Директор и новый лесник выпили молча.
Наутро втроем пошли на могилу. Макарыч перекрестился. Колька молча смотрел на последний приют деда. Лицо его побледнело. Руки, спрятанные за спину, вздрагивали. Авдотья причитала в голос. Упав на могилу, блажила на всю тайгу. Прощенья выпрашивала.
— Не тревожь. Дай ему покой. Вживе жалела б. Чево скулишь ноне по отошедшему? — пытался поднять ее Макарыч,
— И на што я тибе покинула? Ума у мине, старой, не стало. В радости своей про твое горе запамятовала. Ить ты от смертушки спас. Пекси, ровно об своей. Заместо тепла и заботы горе лишь прознал. За што кончина горькая тибе настигла? — голосила бабка.