Макарыч

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Креста на тебе нет. Глянь, как та ягода на могилах лепится. Жизшошкой алеит.

— На твоей могиле она не вызреит.

— ?..

— Дерьма в твоей утроби нет. Усохло. Весь ты байками набитый. В мужиках до гробовой доски силушка играть должна. А ты дитем малоумным проканителил. Досыта, поди, не пожрал ни разу. С чево на твоей могиле чемуй-то взятца? Во што корни дать?

— Об чем завелся? Мертвым могилы Бог украшает.

И хотя Макарыч тогда осмеял Акимыча, но переменил отношение к бруснике.

Колька с Зоей давно скрылись из виду. Макарыч

все еще стоял на крыльце. По короткому разговору понял, что Колька будет собирать образцы. Это камни такие, с площади, которую изучать надо. Их Макарыч тоже знает, носил, когда в проводниках хаживал. Еще тогда диву давался: «Эвон мудрено закрутили! Камни образцами величать удумали. По-ученому все обзывают».

И Макарычу вспомнилось вчерашнее. Вот заспорил он с сыном, что наука гольная без силушки да привычки к тайге ломаного пятака не стоит. Парень озлился. Макарыч и скажи:

— А што ученай делать станит, коли рысь ево зачуит? По следам пойдеть? К ружжу наука непривычная. А рысь — она што? Зверь. С ей книжками дратца не можно. Речей ученых не уразумеит. Безграмотная потому как. Ей одно, с каво кровушку выпить, с каторжника аль с геолога. Ее ить надобно не токмо заслышать, а и углядеть сдалека. Эдакое особливым чутьем даетца. Неученым.

— Испугал нас, — рассмеялся Колька и, порывшись в рюкзаке, вытащил что-то непонятное, черное, сунул в руки Макарыча.

— Чевой-та?

— Бинокль. В него всю округу на десять верст рассмотришь, как на своей ладони.

— Бреши больше.

— Смотри, — сказал Колька и подставил ту штуку к Макарычевым глазам.

— Батюшки светы! — покрепче ухватился лесник за бинокль.

Свечка, что на столе стояла, толщиной с бревно на глазах вымахала. А бутылка! Из такой можно неделю всыто п ить.

— От то глаза. Всяку хреновину снортют. Эдак свою Марью в их и не узнаишь. Сдуру-то спужаисси, — хохотнул Макарыч так, что стекла в окнах мелким бесом дрогнули. И добавил: — В их рысь тигрой покажетца. Ученай-то, человек слабай, нутром изведетца. Никакой черемухой опосля не отпоишь.

— По-твоему, я слабый? — разозлился Колька.

— Тибе до ученово, как мине до неба. Грамотний и ученай, по-моему разуменью, што кисель от спирту различаютца. Можа, кады и станишь им. Но кады? Да и на што те канителитца попусту. Тайга, кали сердце к ей иметь, всех прокормить. Можа, тя, неученава, слаще попотчует…

– Почему же?

— Любит она тибе крепко. Сызмальства голубила. Сам таво не ведаишь. Мине — в душу въелось, Свой ты ей. Помнишь, заблукал ты по первому году в тайге? Я по воду вышел в ту пору. Ты и стреканул с избы. Побегать смекнул без надзору. Вернулси в лесовье — тя нетути. Покликал — не отозвалси. Тож в тайгу и навострился. Весна зачалась. Следы замыло. Глотку, думал, порву кричамши. Видать, и тибе разморило. К вечеру в лежку сыграл. На проталине в комок скрутилси. Уснул. А подле медмежьи лапы с мою голову. Знать, матуха была. К дите сердце поимела. Не тронула. Хоть пробка еешная неподалеку выскочила. Вприскочку тибе домой принес. Понял, бабы любить зачнут,

коль ведмсдица душу твою не сгубила. Оне эдакое в титеш ни х чують, — покосился Макарыч на Зойку и добавил: — Хочь зверья она баба, а мужика и человечьева почитаит. Бабу изорвала ба, слыхивал про ето. Сам в глухомани порванное женочье тряпье видывал. Матухи их душу не выносят. Колька молча улыбался.

— Отец, пошли в избу! Застудишься, — позвала Марья.

Макарыч как от сна пробудился. Мотнул головой. Протер набрякшие глаза, кособоко в дверь толкнулся. Та всплакнула под напором плеча, растопырилась.

— Ох и погода ныне! Знай, нутро очишаить. И чево ты за мине спужалась? Не баба я, не застыну,

— шутя бурчал лесник на жену.

Внезапная дождливая непогодь тайгу одолела. Что баба болезная. Лужи напустила. Скакала в них голопято. Дитеночьи пузыри пускала. Тешилась.

В один из таких дней Колька пришел. Скинул у порога тяжелый рюкзак. Отер взмыленный лоб. Ноги от взмокших сапог освободил. И, подойдя к Макарычу, по-сыновьи обнял.

— Наскучалси? — размякнул тот.

— Было.

— Зойка иде?

— Там.

— Што не пришла? Не схотела аль обиделась?

— Почем знаю.

— Ишь ты!

— Привет передала.

— Што мине с ево? Как здорова она?

— Хорошо.

Колька не знал, что у Зойки давно сапоги износились. Промокшие ноги температуру дали. Ей снова стало плохо.

— Схожу я к ей.

— Не надо.

— Схожу, наведаю, — насупился Макарыч.

— Поленилась она.

— Ты и уверовал? Не-е-ет, ета девка не с таковских. Лень в ей с пеленок моль сгрызла. Чую, неладное стряслось.

— Брось, отец. Не лежит у нее душа к нашему дому. Зачем и набиваться? Колюшка вон какой! Любая девка его будет. Не таковскую сыщет. Своих кровей. А то, прости Господи, ни роду, ни породы, а цену себе царскую гнет. Сама же, что на кост ре копченая. Не надо нам такую.

— Черный бабы — услада мужику. Што ты в нашем деле смыслишь? — оборвал лесник жену. И, обратившись к Кольке, ногой топнул: — Усватаю! Штоб мине хвост на лбе вырос, ежели твоей не станить. Не таких сблазнял, — похвалился Макарыч неосторожно.

— От, отец, срамное городишь. Устыдись.

— Кады в гроб ляжу, — отмахнулся лесник.

— Да ладно. Что о ней говорить! — перебил Колька.

— А ништо. Нынче отдохни, взавтре пойдем.

Лесник чуть свет встал. Гостинцев для Зойки в рюкзак напихал. Все приготовил в дорогу. Только тогда Кольку взбудил. Марья спала, когда они уходили.

— Хмуритца небушко. Ишь, тайга зяблая. Слякоть зачнетца. Туман невпрогляд. Плохо. Ягода кислая уродитца. Дерев много сгинит. А вот гри б ов полно народитца.

— Сами ждем, когда развиднеет. Работать мочи нет . Одежда глиной к спинам льнет. Едва сменишь — снова вымок.

— Год рыбный будит. Вода теплая. Не гляди, чт о речки взбукли. Охолонут ко времени. Усмиритца.

— У нас опять лодку унесло, — пожаловался парень.

— Што в ей было?

— Спецовка, сапоги, куртки, брюки.