Макарыч

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Айда в обрат! Там я привез кой-чего. Марья передала тибе. Тут не надоть. Покуда дождесси, охота пропадеть. А у мине и так кишки, ровно колокола на пасху гудять. Да и едово казенное моя утроба не почитаить.

Они вернулись в общежитие. Макарыч пошел умыться. Колька вытаскивал из его рюкзака свертки, банки. Как вдруг услышал шум, — из-за двери доносилось возмущенное:

— Холера те, ослу, в бок! Индюк шшипанай! Хто таких в свет пущаить, идолов окаянных? Ишь, как животину острамил!

Колька вышел.

Макарыч

стоял перед парнем. У ног того вертелась постриженная подо льва махонькая собачонка. Только на голове и кончике хвоста безжалостные ножницы оставили коротенькие жидкие волосенки. Собачонка жалась к ногам хозяина, прята л ась от холода. Скулила.

— Какое кому дело? Моя собака, что хочу, то и делаю с ней, — огрызнулся было парень.

— Пошто сибе чуб не испохабил? Нашел над кем изголятца. Боле дурь девать стало некуда, — обратившись к Кольке, спросил: — Ей тож в науке ходить?

— Как будто…

— С-сукин выродок. Заместо дела мужичьево, срамное занятие удумал. На што таких тут держат? На войну б ево! Там быстро б мозги вправили.

— Да ладно тебе, отец.

— Чево ладняишь? Аль вам боле делать нече?

— Пошли в комнату. Чего ругаешься? Все не переделаешь.

— Не в том соль. Дурака и гроб не сделаит умным. Животину на што одурачил? Под сибе подогнал.

— Ты, дед, насчет дурака полегше, — не выдержал хозяин собаки.

— А то што?

— Увидишь…

Макарыч подступил к парню вплотную. Прижал к стене. Тот оказался на голову ниже лесника.

— Я ить ворон пуганай. Не стращай. В грех не вводи. Бездельем в жисть не замалси. Хочь годов поболе тваво. Не погляну, што ученай, живо дурь выбью с башки.

Парень вывернулся из-под руки лесника, заторопился по коридору.

— И охота была тебе с ним задираться? — вырвалось невольно у Кольки.

— Я в тайге хронту подмогаю. Ноги иножды не тянут. Хочь живьем в землю лезь! Кабы не ты да Марья, кончился бы мой век. Потому и тяну. Худо ли, бедно ли — не лежу в зимовье. И на войну поставляю, што могу. Вона бумага мине за то пришла с благодарствием. Тут жа эдакий лоб дитем тешитца!

Не понравилось Макарычу в городе. Хотя не был в нем много лет. Раздумал перебираться. Заговорил о другом.

— Знать, поотвык я от еитих мест. Не по нутру приходитца. Людно, ругливо, холодно тут, куды не суньси — горе али сквалыжничество. Давай-ко ты к нам ближе. Можа статца, сгожусь я тибе, — предложил лесник.

— Это зависит не от меня. Куда распределят, туда и поеду.

— А хто определить?

— Это в техникуме станет известно.

— Дак сам просись к мине ближе! Ушами не хлопай. Вместях легше станить.

— Попробую…

— Ждать стану…

В ночь перед отъездом Макарыч с Колькой не спали: говорили. Лесник часто вздыхал: «Вот ведь и Зойка укатила куда-то. Не будет она с Колькой. Не сладилось у них. Другое удумала. Не хотить земь буровить. Плохо это или

хорошо, как знать? Можа, все верно. И приготовила им судьба каждому свою стежку». Только от чего так горько Макарычу? Может, все труднее в старости с думкой о внуках расставаться. Мысли со временем все навязчивее. Как липкий туман над тайгой. От них не уйдешь, не спрячешься. А думалось многое. Теперь те думки — как состарившиеся листья. Оторванные от деревьев. Иссохшие, побелевшие уносятся пыльным ветром. И нет их мятежной стае пристани, нет угомону.

— Эх, Колюшко, полынно у мине внутрях. Видать, в плохой день ты родилси. Тибе ж надзор покудова надобен, опора. А ты и от мине, старика, отбиваисси, чураисси.

— С чего взял?

— В свой дом боле не тянить тибе. То к худу. На што никчемная трава борец, а и та корни имеить, за землю матку держитца. Тибе ж куды унисеть? Што с тобой без дома станитца?

Колькина голова дрогнула. Плечи обмякли. Знал: без Макарыча в тайге лихо достанется. Но разве можно взять его с собой в отряд? Как Марья одна останется?

— Эх, сынок! И завидую, и страшусь за тибе. Уж больно молод, горяч не в меру. В тайге такое не подмога. Холодную башку иметь надобно. Штоб с умом. Риск — ен не завсигда нужон.

Уснуть им так и не пришлось. Не заметили, как в окне посветлело. В комнате густо накурено, жарко.

— Мало, отец, побыл у меня. Тебе-то и подождать можно. На меня сердишься. Торопишься уехать…

— Ни от тибе бегу, сынок. От сибе. А смогу ли, то мине неведомо.

…Серый аэродром воробьем на холоде стыл. На нем самолеты замерли.

— Ужо и в обрат осидлаю. Ох и накажить мине, греховодника, за то Господь. Поди, боле не доведетца в небеси поднятца? Дажа коды околею. Шибко на душе моей грехов поднакопилось. В рай с таким горбом внутрях не возьмуть.

— Что о смерти заговорил? Рано. Подожди еще, — оборвал Колька: — Вон Акимыч гроб себе смастерил, все умирать собирается. А гроб-то от дождя сгнил. Второй смастерил, да тоже на дрова изрубил. С Авдотьей-то потолстел. Гроб мал оказался. Тесен. Третий не стал ладить. Жить решил. Мне бабка об этом написала.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Макарыч.

Прощались молча. Каждый боялся высказать

свою догадку. От того застрял колючим ежиком комок в горле лесника. Дрожали руки у Кольки.

И вдруг на минуту показалось обоим, что свидеться им больше не доведется.

…Пьяно подпрыгивая, самолет заковылял по полосе. Колька бежал следом, махал шапкой. Кричал. Но Макарыч не слышал его. Он прилип к окну. Смотрел, как парень мчался по полю. Козлом упрямо несся за самолетом. Да куда Кольке! Планер-то — не Серый. Уж и от земли оторвался. А Колька остался внизу. Один. Едва приметный, махонький. Что-то сжалось в душе Макарыча. Но проклятый самолет крутнулся на крыло. Скрыл Кольку из вида. Внизу лишь тайга леденела.