Макарыч
Шрифт:
Акимыч призадумался, хотел за сапогами потянуться, но тут Макарыч встрял:
— Будя егозить. Нешто баба дельное скажить? Она любова ангела с путя собьет. Разе то по уму. Не слухай. Гостюй сибе.
Прошли еще три дня. Кольки не было. И уж совсем загрустил Акимыч. Надумал домой возвращаться. Но заслышал гул сатанинской гуделки. Старик на крыльцо вышел. Ведь в ее нутре беспременно Колька едет! А потому крестил старик дорогу, по которой должна была вот-вот проехать бесовская выдумка. Страшная, как Божий суд. Старик и не замечал, что выскочил он босиком,
А шум вездехода все ближе, ближе. Уже слышно, как ломает он железными лапами пеньки, разбрызгивая, сминая кочки, деревца.
Старик, оглаживая бороду, смотрел через зеленую завесу листвы. Сердце его ухало и подпрыгивало. И все же вездеход показался неожиданно. Он ехал куда медленнее, чем прежде. Акимыч на сторожился. Подался вперед. Отчего-то руки повисли по бокам веревками.
Машина остановилась около порога. Фыркнула, выплюнув из зада черный клуб дыма. Старик закрыл нос, рот. В горле — будто комок застрял. Если бы не желание увидеть Кольку, послал бы железную сатану в пекло и в дом ушел. Тут же удержался. Сказав себе, что эта штука, видать, и не на такие пакости горазда.
Из нее, как из прорвы, люд полез.
— Привет, дед! И ты тут? — схватил его за плечи Колька.
— Тибе дожидался, — залепетал, заплакал от радости старик.
— А почему в рубахе-то?
— Заслышал тибя, в чем был, в том и выскочил. Уж ты не прогневись.
— Макарыч дома?
— Где ж ему деться?
— Ну, пошли в избу! — И, нагнувшись к Акимычу, шепнул: — В институт меня посылают. Во, дед!
— Куды? — не понял Акимыч.
Колька махнул рукой, потащил его в избу и ввалился в зимовье с грохотом.
— О! Вся родня в сборе, — подошел он к Макарычу.
— Ну здорово, здорово, блукащий, — засмеялся тот.
— Я, отец, ненадолго. Понимаешь, мне надо сегодня обязательно улетать.
— На кой ляд?
— В институт меня направляют учиться. На материк. От конторы нашей.
— Во нашто!
— А чево такое? Куды-то он ехать настропалился? — не выдержал Акимыч.
— В высшую науку.
— Ай мало ему одной?
— Да что ты, дед, понимаешь? Институт не техникум.
— Мало в одной мозги растряс, ноне и пововсе дураком сделаться порешил?
— То не помеха. Нехай едит. Глядишь, опосля жить легше нашево будит. Мы добра не видели, пусть хочь ен в сладость поживет. За свое и наше.
— Не дельно научаешь. Ему дай волю, не худче отца в той науке святое позабудет.
— Ево воля. Глядишь, человеком сделаитца. Мине добром помянит.
— Горб им, нонешним, ломать неохота. Вот и лезут, кто в науку, кто в начальники.
— Я, дед, никуда не лезу, ни на чей горб.
— Ты прикуси язык, покудова я говорю, — вскипел Акимыч. — Думал, с тебя прок выйдет. Ты ж заместо дела дурью тешисси. В науку? Зачем тебе это? Штоб хребет не ломать? Совести в вас нонче мене, чем тепла от снега. И ты, козел безрогай, н а ево сказ попался, ровно рыба в мордуху. Аль подвоху не чуешь? — ругал Акимыч Макарыча.
Колька меж тем ел борщ, который ему подала Марья.
—
— Я б не супротив, штоб он начальником сделался, да своего идола помню. Так же начал.
— Будя мине учить. И свово тут не вспоминай. Не в избе находисси. Нешто у мине про всякое мо вит ь дозволительно?
— Знаешь, дед, столько я тебя не знал, а теперь и вовсе знать не захочу, — бросил Колька.
Акимыч не поверил услышанному. Он повернулся к пар ню , хотел что-то спросить. И не смог. Рот повело на бок. В глазах дождь — откуда он взялся? Вон как взмок Акимыч. Не знал, куда идти. Некому помочь, обогреть. Может, это и есть смерть? Какая же она скорая. И проститься ни с кем не дозволила. Хотя с кем? Колька-то, Колька… Акимыч уже ничего не слышал, не чувствовал.
Колька собрался вскоре. Наспех попрощался с Макарычем, с Марьей. И, будто не заметив Авдотьи, к двери пошел.
— Коля! Как же ты? За што? А бабка, Акимыч? Разве по-человечьи? — всхлипнула Марья.
Парень мялся в нерешительности.
— Кровь в тебе от деда. Не можно так идти, не простившись…
Но дверь под плечом подалась на крыльцо. С плачем захлопнулась. И тут же, словно только и ожидая этого, гукнул на всю тайгу вездеход. Помчался, унося в себе Кольку прочь от зимовья.
Макарыч выскочил наружу, но поздно.
— Колька! Колька!
Голос лесника заглушал рев вездехода. Перезвон башмаков смеялся над зовущими руками Макарыча. Над его голосом. Лесник кинулся было догонять. Да куда там! Хотя и хотел узнать — надолго ли едет?
— Навсе-г-гда, навсе-г-гда, — лопотал вездеход.
Макарыч погрозил ему вслед костлявым кулаком. Долго слушал, как замирал вдали рокот машины.
Акимыч пришел в себя не скоро. Паралич… Это враз Макарыч понял. Растирал своего друга, смекнув: не скоро тот поправится. Упросил баб не голосить. Иначе, мол, в гроб сгоните без времени. Те потом помогать взялись Макарычу. Припарки делали, компрессы ставили. Растирали ноги, руки Акимыча. Потому, когда тот помаленьку вставать начал, радовались, как празднику. О случившемся н е вспоминали. Даже меж собой. Про Кольку не говорили. Будто его и не было.
Прошел месяц, второй. Писем от парня не было. Акимыч за это время совсем на ноги встал. Но хозяин не хотел его отпускать. Все уговаривал погодить. Бывало, и на хитрости пускался, чтоб удержать. Так однажды на обход с собой зазвал. Привел к березкам-подружкам своим.
Стояла осень. И поседевшие березы походили па пригорюнившихся седых девчонок: не дожив до старости, зачуяли они скорую смерть. Вон и ветки их не кудрявятся. Стволы тонкие потемневшие сморщились. В глазах скорбь по короткой весне. Макарыч смотрел на них. Грустил. Как напомнили эти березы ему свою молодость! Ведь тоже почти дитем поседел. А смерть его давно не пугала. Он был давно готов к ней. Вспомнился и тот смутьян-студент. Снятый с виселицы. Белый, он тоже походил на березы. Где-то он теперь? Живой ли?