Максим Горький - мой учитель
Шрифт:
Заперты? Не могу найти кнопки звонка. Иду в ворота, во двор. Обычный гулкий двор - колодец в отвесных утесах высоченных стен. Навстречу идет старушка - должно быть, няня.
– Скажите, бабушка, как пройти к Алексею Максимовичу Пешкову?
Сморщенное лицо ее в недоумении.
– Пешкова? Такого нет здесь... не знаю... не слышала...
– Как не слышали, бабушка! Он живет здесь. Ну, Горький - как же вы не знаете?
Лицо вспыхнуло, в глазах - искорки, морщинки молодеют.
– Ну, батюшка, так бы и сказал. А то - Пешков.
– Заперто парадное.
– Неужто? Да ведь оно, кажись, никогда не запирается. Ну, что сделаешь...
Она берет меня под руку, ласково ведет несколько шагов и указывает ка одну из открытых дверей.
– Идите, сынок, черным ходом... Прямо - ка пятый. Там он и есть. Идите смелее.
Милая старушка! Она меня ободряет: должно быть, лицо мое было тревожным и паническим.
Я очень долго поднимался по грязной черной лестнице - очень часто останавливался от волнения. Горький, Горький неужели я сейчас увижу Горького?
Я постучал в дверь, и она сразу же распахнулась Кухня. Что-то трещит на сковородке и клокочет в пару и дыме. На пороге - хорошенькая, чистоплотная, кокетливая горничная в белом фартучке. В глазах недоумение и раздражение. У плиты - кухарка, с опухшим, злым лицом Чувствую себя нелепо.
– Вам - что?
– крикливо и подозрительно спрашивает горничная.
– Я - к Алексею Максимовичу.
Она порывисто становится ко мне боком, и мне кажется, что она презрительно фыркает. Хочет затворить дверь
– Он не принимает.
– Нет, он меня примет. Он назначил мне свидание в час.
Доложите, что пришел такой-то.
Она несколько раз оглядывает меня с ног до головы и обратно: должно быть, мой костюм не внушает ей доверия. Колеблется и нерешительно приглашает войти.
– Снимите ваши калоши.
Это было кстати: я хотел идти вслед за ней в грязных, растрепанных калошах.
– Извините, пожалуйста.
Она весело смеется: очевидно, я уморителен в ее глазах.
– Подождите! Куда же вы? Останьтесь здесь, я доложу.
– Опять - нехорошо. Растерянно смотрю на нее и не знаю, как держать себя. Она борется с хохотом и скрывается.
Кухарка злобно смотрит на меня и нелюдимо орудует около плиты. А я думаю: хорошо, что пришел с черного хода - вот увидел закулисные будни в квартире Горького.
Что же. все обычно, как во всякой кухне. Это действует на меня успокоительно.
Горничная отворяет дверь и, не входя в кухню, предупредительно и ласково приглашает:
– Входите, пожалуйста. Нет, нет, разденетесь там.
Я иду вслед за нею и сразу же робею. Царкет зеркалится, и от непривычки я опасаюсь поскользнуться.
Картины - целая картинная галерея, экзотические растения.
Что-то вроде длинного коридора. Вдали - открытая дверь, и я слепну от блеска на полу. Множество комнат по сторонам коридора. Богато же, черт возьми! В одной из комнат, в глубине, вижу женщину с распущенными
– Разденьтесь. Позвольте, пожалуйста.
Она услужливо хочет помочь мне, но я сконфуженно и растерянно, почти в ужасе, уклоняюсь от ее услуг.
В глазах ее дрожит смех.
Через эту блистающую комнату, богатую и благоухающую, в зелени, по диагонали иду вслед за горничной. Она отворяет дверь и остается распятой у косяка.
– Пожалуйте.
С трепетом, с замиранием сердца вхожу. Комната - большая почти пустая, и вдали, ближе к задней стене, под фотографиями и- большой картиной странника - грузный письменный стол в -свалке бумаг и книг, а за столом он. Да, да, конечно, - он, Горький. Бледное лицо, короткие волосы (как не идут к нему эти короткие волосы!), тужурка и белый воротничок в крошечном отвороте тужурки. Да, это его лицо: этот утиный нос, глаза странно-утомленные и бесцветные, жидкие клочковатые усы. Он в упор смотрит на меня издали, немного сурово и неприветливо, и неуклюже встает. Встает и идет мне навстречу.
– Здравствуйте, здравствуйте...
Протягивает широкую ладонь, и мне кажется, что рука его очень длинна и тяжела, а сам он кажется очень высоким и костистым.
– Да-с!.. Да-с!.. Садитесь... Да-с!.. Да-с!..
А я дрожу и никак не могу овладеть собою. И вдруг с ужасом чувствую, что не знаю, о чем мне говорить с ним. Я очарованно смотрю на это бесконечно дорогое лицо, на эту руку, написавшую "Фому Гордеева", - на руку, которая нервно хватает усы, волосы и елозит по бумагам на столе, смотрю и замираю от бессилия произнести слово.
Не знаю, о чем говорить - пустота в голове. Чувствую, что сейчас провалюсь, а он встанет и скажет: зачем же вы пришли, когда вам нечего сказать мне?
– Да-с, да-с...
И я вижу, что он сам затрудняется начать разговор со мною.
– Ну-с, так как же у вас там... на Кубани?.. Как встречена революция?..
Я сбивчиво, волнуясь, рассказываю ему о событиях в станицах. Он внимательно слушает, смотрит мимо меня.
А я изучаю все мельчайшие черты его лица. Глаза затуманены, грустны, усталы, лицо - болезненно-бледное, губы - мясистые и почти не покрываются усами. Вероятно, я сказал что-то забавное: он слабо улыбается, и в глазах вспыхивают огоньки.
– Да, да... Все совершилось удивительно... Какой размах и какая дисциплинированность масс! Вот были грандиозные похороны жертв революции на Марсовом поле. Сотни тысяч народу, и никаких эксцессов. Порядок был изумительный. А эти народные суды, где заседают рабочие и работницы... Как все мудро, какое сознание ответственности...
И все почему-то устало и задумчиво смотрит мимо меня. Я спохватываюсь думаю, что он тяготится мною.
– Алексей Максимович, я боюсь, что я сильно помешал вам...