Малахитовый лес
Шрифт:
Астра, оторопев, не успел ничего предпринять: он лишь почувствовал, как к нему сзади подскочили, сильной рукой, схватив за грудь, прижали к себе, что-то липкое и щиплющее заволокло глаза, и обрушилась тьма.
Цингулон выхватил из-за пазухи малахитовую кисть, режущим взмахом закрасил Агнии глаза, и её, упирающуюся, под локти подхватил отряд.
Всё происходило чётко, продуманно и слаженно, как отрепетированный спектакль, как будто играл оркестр.
– Я не позволю обращаться с собой, как с каким-то неразумным зверем! – брыкался Репрев, и петля сильнее врезалась в горло. – Вы ещё за это поплатитесь!
– Простите, но наручники на том, у кого и рук никаких нет, выглядели бы нелепо,
– Но зачем нам закрашивать глаза? Мы все знаем, где пролегает граница, – сказал Астра, смотря туда, откуда, как ему казалось, исходил звук басовитого голоса доктора. Ему, как и Агнии, заложили руки за спину и вели его, ослеплённого, на выход.
– Да, – певуче согласился голос Цингулона. – Но я очень осторожный феликефал. Уводите!
Агния ступала по лестнице твёрдо и осторожно, держась за перила, мысленно прощаясь навсегда и с квартиркой, и с этим грязным, облупленным, но таким родным подъездом, сожалея лишь о том, что прощание проходило в спешке. «А может, оно и к лучшему, что в спешке», – словно утешая себя, подумала кинокефалка.
Впереди неё вели спотыкающегося Репрева, позади – Астру, повторяющего в голове одни и те же слова, как заклинание: «Только бы с ней и с Умброй всё было хорошо, только бы хорошо… Всё ради них – я бы сам три раза сходил в Коридор, туда и обратно, только бы хорошо, хорошо!». Но повторял он с убеждением, что в этом повторении есть некая священная необходимость. И принуждал себя повторять, сам не понимая или не желая понимать, что принуждает.
Знакомо застонала подъездная дверь, и вокруг, словно подтрунивая, закружился вольный весенний ветер.
– Дальше порог, – предупредил строгий голос отрядовца, подсаживая преступников в просторный безоконный кузов большого грузовика.
Генерал Цингулон, оглядевшись вокруг и переведя глаза на окна, удостоверился, что всё происходит без свидетелей, и вместе со своим отрядом зашёл за преступниками в кузов.
– Умбра, ты здесь? С тобой всё в порядке? – взволнованным голосом спросила в пространство Агния; её сдавливали широкие плечи – она сидела в тесноте, между двумя отрядовцами.
– Да, я здесь. Всё в порядке, – откуда-то спереди ей смело ответил голос Умбры. Фамильяру тоже закрасили его большие глаза.
– Посадите мне его на колени! – потребовала Агния, привстав, но её сейчас же усадили за плечи.
– Нет, все остаются на своих местах и соблюдают тишину, – сказал Цингулон. – Скоро прибудем. В Зелёном коридоре наговоритесь.
Дверь захлопнулась с тем же настроем, с каким ставится точка, машина забрехала рёвом и, исполински дрожа, тронулась, наворачивая на колёса клубы пыли.
Путь был недалёк, но сколько он занял, никто из искателей малахитовой травы не ответил бы точно: для них время шло по своим законам. Один только Умбра томился в предвкушении грядущего приключения, не догадываясь своим неокрепшим умишком о подстерегающей их смертельной опасности. Однако в подобном томлении тоже терялось ощущение времени. Умбра, как и большинство детей, рос на сказках о храбрых и отважных бенгардийских тиграх, которые с лёгкостью преодолевали все испытания Зелёного коридора, проявляя мудрость и смекалку, волю и решимость, могучую силу и кошачью ловкость. Поэтому не стоит поспешно винить маленького фамильяра в скудоумии: спроси у любого мальчишки на улице, хотел бы тот на один день оказаться в Зелёном коридоре, и вы услышали
Стена была не совсем стеной: до облаков поднимался бушующий чёрный океан, будто срезанный во время шторма, когда ни одна лодчонка не осмелится выйти в плаванье, и поставленный вертикально, в немыслимых размеров железной раме, скреплённой винтами в кинокефальский рост.
Когда-то давно неизвестного художника попросили изобразить стену, или вал, как её прозвали в народе. Одни говорили, что мастер тот взялся за работу за три апельсина, другие говорили, что он писал только штиль, а за бурю взялся скрепя сердце, и за этот великий творческий подвиг отряд осыпал его сильфиями – художник мог до конца жизни не брать в руки малахитовую кисть и горя не знать. Но мудрый кинокефал поймёт, что настоящий творец никогда не оставит свой дар ни за какие блага мира.
В левом верхнем углу полотна неизвестный художник поместил челнок – волны перемалывали его, захватывая в водоворот. Кому-то в челноке виделся терпящий крушение старик-кинокефал, кому-то челнок казался брошенным. Каждый трактовал его присутствие на картине по-своему: кто-то как символ вселенского одиночества, кто-то – как гимн бунтарству, но большинство сходилось на том, что челнок кричал всем не соваться в Коридор. Сам генерал Цингулон от лица отряда сделал официальное заявление, что к челноку они не имеют никакого отношения, он всего лишь вольность художника, и никакого подтекста в нём нет, в особенности – гимна бунтарству.
Вдоль вала подсолнухами вырастали жёлтые знаки, предупреждающие об опасности незаконного – как, впрочем, и законного, – проникновения в Зелёный коридор: «Проход запрещён!», «СТОП!» (такими большими буквами, что их видно издалека), «Дальше путь – к потере себя!» (этот знак особенно нравился Астре, хоть к границе он был не ходок: потерять себя как – физически или духовно, или всё разом?), «За стеной вы не найдёте ничего, кроме своей погибели!».
Но стена не особо нуждалась в предупреждающих знаках – её стерёг отряд: рослые, крепкие кинокефалы, как на подбор, стояли плечом к плечу. Как же некоторые смельчаки умудрялись пробираться через границу, обводя вокруг пальца сторожевых? Для мирных граждан этот вопрос и по сей день оставался загадкой. Но цифры говорили сами за себя: каждый день в городе кто-то да пропадал.
Гостей города стена поражала своей живой, но тягостной, как зависшее грозовое облако над головой, монументальностью – её видно из любой части города, и пропустить было трудно. Коренные жители тоже хоть раз на дню да бросали беглый взгляд на вал. Когда за него забиралось солнце, оно мутнело слюдой, и город погружался во тьму. А в дурную погоду стена становилась особенно мрачна, и мерещилось, будто волны бушуют с новой силой.
У вала и остановился грузовик. Оборвался храп мотора.
Бросив посты, к грузовику поспешили отрядовцы: они встали по обе стороны от двери кузова, образуя живой коридор, и по нему, но уже в Коридор зелёный, наощупь, ступая с осторожностью, прошли подталкиваемые дулами в спины, ещё ослеплённые искатели. Впереди, под поклоны отряда, к массивной железной с вентилем двери с ржавыми подтёками вышагивал генерал Цингулон.