Малакай и я
Шрифт:
Я бы определенно прочитала такое.
МАЛАКАЙ
— Да, Альфред? — ответил я, положив телефон на кухонную столешницу из бронзового гранита, и взявшись за нож, чтобы открыть последнюю коробку.
— В обычной ситуации, я бы тебя послал, но... — Он закашлялся, и это не был обычный кашель, это был кашель, который заставлял людей съеживаться от его звука, потому что они понимали — это больно.
— Ах... черт бы побрал этот кашель! Прости, на чем
Я положил нож и поднес телефон к уху, вместо того, чтобы говорить по громкой связи.
— То есть ты не собираешься меня дапошелтыслать?
— Ты же осознаешь, что нет такого выражения в общепринятом языке. Фактически, я не уверен, что такое слово вообще существует.
Мне многое нравилось в Альфреде Ноэле, и до этого момента я предполагал, что его непосредственность равномерно проявлялась во всех аспектах его жизни. Но сейчас я осознал, что он, как и все остальные, был достаточно уверен в себе, чтобы быть смелым и прямолинейным по отношению к другим, но недостаточно, чтобы быть честным с самим собой. Я не знал, как лучше высказать то, что мне хотелось, поэтому решил промолчать.
— Знаешь, оказывается, твое молчание может быть еще более раздражающим, чем твое обычное поведение.
Я ухмыльнулся и подошел к окну.
— Я наконец-то закончил переезд.
— Наконец-то? Ты уехал всего три дня назад. И я нанял грузчиков. Ты хоть что-нибудь распаковал?
— Я не инвалид, Альфред. Чтоб ты знал, я сам распаковал кофеварку.
Ну, в общем-то, я был в процессе ее распаковки, но ему не обязательно знать об этом. Я взглянул на зеленые деревья, которые окружали дом со всех сторон, и был несколько разочарован отсутствием других цветов, хотя фактически уже было начало осени.
— Из всех мест, почему именно Монтана?
— Это был последний штат, который пришел мне на ум, — сказал я ему. — А теперь, когда я знаю, кто она и где она... я свободен выбирать любой часовой пояс.
— Ты уверен, что Ли-Мей — это она?
— Да.
Мне не нужно было раздумывать об этом. Связь, которую я почувствовал, когда мы почти соприкоснулись, не оставляла сомнения. Это была она.
— Это имеет смысл... то, как мы встретились вновь. Невероятное стечение обстоятельств, которое могло бы стать отличным началом для нового романа, и я, в момент слабости...
— Человечности, — поправил он.
— Все же слабости.
Человечность, возможно, была причиной того, что мы совершали одни и те же ошибки снова и снова.
— Это жуткое клише — я спасаю мать женщины, которая не просто работает в издательстве, для которого я пишу, но, более того, работает в команде, которая занимается моими книгами и, таким образом, способна выяснить мое местоположение. И, возвращаясь к ее матери, мы по счастливой случайности сталкиваемся в дверях больницы, когда я спешу уйти, а она спешит войти... именно так начинаются трагедии.
— До тех пор, пока ты не решил уехать в Монтану?
Я кивнул, хоть он и не мог меня видеть.
—
— Ты же в курсе, что в этом времени у людей есть самолеты?
Я закатил глаза, садясь в кремовое кресло.
— В обычной ситуации, я бы тебя...
— Не смешно.
И хотя его ответ был действительно забавным, я не мог больше откладывать этот разговор, щадя его.
— Сколько тебе осталось, Альфред?
Тишина.
— Я был доктором в четырех из множества моих прошлых жизней. Я знаю, что этот кашель — не просто кашель.
Он фыркнул.
— Четыре из тысячи — не самая лучшая статистика.
— Сказал человек с туберкулезом в эпоху современной медицины.
И снова тишина. Я не возражал против тишины. Вообще-то, тишина была для меня даже предпочтительнее, она означала, что я могу ждать, пока он не повесит трубку или не заговорит.
Он выбрал говорить.
— Они сказали, что он устойчив к антибиотикам, но не заразен. Тем не менее...
— Для мужчины твоего возраста это смертельно.
Он будто вздохнул с облегчением.
— Здешние врачи хотели попробовать все эти новые лекарства и что-то там еще. Часть меня говорила забыть об этом, я не собирался становиться подопытной морской свинкой. Но потом моя внучка... — Он весело рассмеялся, вспомнив ее. — Она пришла домой вся в слезах, и хотя я уже привык к такому, я все же уделил ей внимание и слушал, пока она жаловалась на героя книги, которую прочитала. Она поносила его последними словами. Утверждала, что он должен был бороться за жизнь ради любви и бла-бла-бла. А когда в конце своей напыщенной речи она обняла меня, я понял, что все-таки стану подопытной морской свинкой.
Я чувствовал боль, скользившую вокруг меня темной змеей. Я не хотел впитывать его боль, но не мог ничего с этим поделать.
— Уверен, ты приготовил для меня более официальную прощальную речь, чем этот звонок, поэтому выкладывай, что тебе от меня нужно, Альфред?
— Да, — сказал он, наконец. — Но я хочу, чтобы ты пообещал оказать мне услугу.
Неизменный Альфред.
— Я слушаю.
— Мы не будем публиковать твой следующий роман, потому что он скучный.
Я сделал паузу, пытаясь убедить себя, что ослышался, но не смог.
— Извини, ты только что сказал, что трагедия, являющаяся одной из моих прошлых жизней, скучная?
— Да, — ответил он и сразу пожалел об обещанной услуге. — Он скучен только потому, что заканчивается так же, как и предыдущие твои книги. Теперь все знают тебя в лицо. Они будут ожидать чего-то особенного от своего настоящего героя, и мы не можем выдать им все то же самое.
— Так ты хочешь, чтобы я написал «и жили они долго и счастливо»? Они ускачут в радужный закат? — Он, должно быть, издевался надо мной. — Для всего остального мира это выдумка, но для меня это автобиография. Я не могу писать то, чего не было!