Малампэн
Шрифт:
— Ничего!
— Что ты хотел у меня спросить? Ты знаешь, Эдуар, ты можешь мне доверять, я готов умереть за тебя… если у тебя какие-нибудь неприятности…
— Нет! Ничего…
Я просто хотел узнать у него подробности смерти отца, о том, что происходило в то время в Арси. Потому что я знаю только, от чего умер отец.
И я чуть ли не лучше знаю мсье Рекюле, чем того человека, который дал мне жизнь.
Началась ли у меня в лицее, где я состоял на полном пансионе, оставался и на ночь, какая-то более личная жизнь? Или это был возраст,
Мсье Рекюле не сразу поселился у моей тети. Они оба хотели пожениться, но существовали препятствия из-за факта исчезновения Тессона. В конце концов тетя, несмотря на свой страх перед общественным мнением, взяла мсье Рекюле к себе в дом, якобы в качестве жильца, и официально поселила его в маленькой комнатке, на третьем этаже.
Когда мне случалось ночевать в доме, он фактически спал над моей головой, я слышал, как он шагает по полу, и удивлялся, почему он больше часа ходит взад и вперед по комнате, прежде чем лечь в постель.
Однажды тетя сообщила мне, как великую тайну:
— Несколько недель ты нас не увидишь…
Они уехали вместе. Я получил открытку из Ниццы, с изображением мола и казино, раскрашенную в невиданные голубые и розовые тона. На обратной стороне было написано: «Твои дядя и тетя тебя целуют».
Они поженились. Тетя Элиза, вернувшись, призналась мне в этом и, наконец, мсье Рекюле перешел в большую кровать. Почти сразу же тетя стала нервной, встревоженной. С этих пор она начала пудрить лицо и, конечно, делала это плохо, потому что пудра придавала ей «лунный» вид. Она приходила ко мне в лицей.
— Не надо говорить твоему дяде, что ты меня видел… Вот! Положи быстро в карман… Никому не говори…
Она совала мне конфеты или несколько монет. Оглядывалась назад, словно боясь, что за ней следят.
— Это не такой человек, как другие… Потом ты поймешь… Когда я думаю о моем бедном Тессоне…
Я не могу упрекнуть ни в чем особенном моего нового дядю. Он принимал меня хорошо, со свойственной ему серьезностью. Однако же его темные блестящие глаза с длинными ресницами всегда внушали мне страх, и теперь мне кажется. Бог знает почему, что он чем-то напоминал Ландрю.
Правда, есть одно воспоминание, которое могло бы объяснить мне многое, но оно нелепое, и тем более нелепое, что я стыдился его и старался забыть. Это было ночью во время каникул, которые я проводил на улице Шапитр, где у меня по-прежнему была своя комната. Вероятно, около полуночи я услышал шепот, шум и заметил свет под дверью. Тогда я подошел к ней и посмотрел в замочную скважину. Я увидел своего дядю в рубашке и тетю, тоже в рубашке.
— Проси прощения, шлюха, — ворчал он. — Я хочу, чтобы ты просила прощения! На колени! Быстрее! А теперь ползи!
Я был слишком взволнован. Я мог бы поклясться, что мсье Рекюле не сердился, что он говорил холодно, довольно спокойно, хотя и
— Простите… Я падаю на колени… Я несчастное существо и заслуживаю, чтобы меня побили. Но он вдруг спросил:
— Ты ничего не слышала?
Он оставил тетю на коленях посреди паркета и направился к двери в мою комнату, все так же в рубашке, с усами, образовавшими очень темное пятно посреди его лица. Я бросился в постель и укрылся с головой. Моя жизнь проходила не здесь, и еще меньше в Арси… Время от времени мать навещала меня, иногда вместе с отцом, и я чувствовал, что дела у них плохи, но не старался узнать точнее. Что до моей тети, то она становилась все более непоседливой, все более взволнованной. Ее блуждающий взгляд смущал меня. Сам я не смотрел ей в глаза, потому что не мог забыть сцену в спальне.
— Если бы ты знал, мой бедный Эдуар! Я искупляю свои грехи. Я живу в аду… Этот человек меня бьет… Когда-нибудь он меня убьет.
И, без перехода, с глухой радостью, продолжала:
— Но он будет за это наказан!
И всегда эта непостоянность; ее мысль напоминала некоторых птиц, которые садятся куда попало, но на одну секунду, чтобы сейчас же пересесть на другое место и улететь оттуда.
— Потом, когда ты станешь нотариусом, ты отомстишь за всех нас…
Кстати… Я забыла. Принесла тебе карамельки… Спрячь их…
Зачем их прятать?
Однажды, несколько месяцев спустя, она плакала, всхлипывала, с покрасневшими глазами на мертвенно-бледном лице. Как будто девочка, очень быстро выросшая, или скорее чудовищная кукла, но какая-то бесплотная.
— Это ужасно, Эдуар!.. Если бы я рассказала, мне бы не поверили…
Подумали бы, что я сумасшедшая…
В тот момент, когда я совсем не ожидал этого, она подняла юбки и показала мне полное белое бедро, на котором виднелись тени.
— Видишь? Это он бьет меня! Когда я подумаю, как мы были счастливы с тобой вдвоем…
В это время мне было, должно быть, двенадцать лет. Я не мог этого понять. Тем более я был захвачен врасплох, подавлен быстротой, с какой развивались события, В один из четвергов я пришел на улицу Шапитр. Дверь была не заперта. На пороге я увидел кого-то незнакомого, но не обратил на это внимания. В вестибюле, у подножья лестницы, в странной позе стоял мсье Рекюле. Опершись двумя руками о стену, он охватил ими голову, а спина его резко вздрагивала; он плакал, издавал настоящие громкие крики.
— Иди сюда, Эдуар!..
Это моя мать открыла дверь в столовую и звала меня в комнату. У нее тоже были красные глаза. Я заметил толстую мадам Карамаши с чашкой кофе в руках. Над нами в спальне тети ходили, там как будто шла какая-то борьба.
— Почему ты не в лицее? — спросила мать, очевидно думая о другом.
— Сегодня четверг…
Она не закрыла дверь в вестибюль. Из спальни шум перешел на лестницу.
Рыдания мсье Рекюле стали громче и теперь напоминали зов какого-то зверя ночью в лесу.