Мальчик А
Шрифт:
Можно-можно. Он видал и похуже. В Фукетс, на юге. Немолодые уже мужики: американцы, голландцы, англичане, шведы, южноафрикапцы — люди, объединенные, скажем так, общими интересами и пристрастиями. Они, не таясь, обнимали восьмилетних мальчишек. Не своих сыновей. Хотя кого-то и усыновляли, уже потом. И жилось им, наверное, не хуже, чем у иных настоящих родителей. Здесь, в Бангкоке, предприимчивые дельцы покупают детей у обнищавших родителей из отдаленных деревень. Этих мальчиков и девочек поселяют в крошечных комнатушках наподобие тюремной камеры, где есть только матрас, чтобы спать, и раковина, чтобы умываться, и водят к ним взрослых дяденек. Десятками, каждый день. Дяденьки платят денежки сутенеру, который потратился на «товар» и теперь окупает затраты. Дороже всего стоят дети младше
Теперь она ходит по краю сцены, демонстрируя посетителям пустую бутылку. Она похожа на Дебби МакГи с остекленевшим, застывшим взглядом и кожей песочного цвета. Она опять приседает на корточки и выливает в бутылку все, что раньше всосала. На дощатую сцену не проливается пи единой капли. Держа бутылку над головой, она идет к дальнему краю сцены. Идет, словно прогуливаясь по пирсу.
Пирс в Хартлпуле. Они вдвоем под дождем. Стоят, тесно прижавшись друг к другу. Он набросил ей на плечи свою куртку. У обоих песок в волосах. Он спросил ее кое о чем. И она поцеловала его в ответ, что означало: Да.
Зрители хлопают. Три толстяка-азиата кричат «браво». Он отпивает еще виски. Надо бы разбавлять его колой, но колы как-то не хочется. Кто-то из официантов подает женщине руку, помогая спуститься со сцены. Как будто она настоящая леди (пусть и без трусов) и не может самостоятельно спрыгнуть с высоты в два фута. Хотя, может быть, если она спрыгнет сама на таких высоченных шпильках, больше похожих на пыточный инструмент, она сломает лодыжку и не сможет выступать. В стародавние времена беглым и пойманным рабам ломали лодыжки — то есть, специально увечили, чтобы они не могли убежать снова. Эти девушки никуда не сбегут. И не только из-за неудобной обуви. Просто им некуда бежать.
Его мальчик всегда убегал. Лишь на суде он узнал, что его сын месяцами прогуливал школу. Почему он не мог попросить помощи у отца? Да потому что отец должен был сам все понять. Отец должен был догадаться, что что-то не так. А он даже не был уверен, что это его сын. И мучался все эти годы, носил в себе эту горечь, словно какого-нибудь паразита, который сидит в кишках и питается дерьмом.
Он хорошо помнит тот день, когда это случилось. Когда он понял. Он заглянул в глаза сына и на мгновение увидел в них своего собственного отца. И все стало ясно. Да, это его сын. Бесспорно. Лихорадочно подбирая слова, которые совершенно не подходили, шаркая ногами, обутыми в лучшие туфли, по мокрой траве, он понял, что да, это его ребенок, его плоть и кровь, но было уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы сказать ей, что он ошибался, чтобы извиниться за свои подозрения, о которых она даже не знала. Слишком поздно, чтобы обнять сына и сказать, что он его любит. Сказать так, как надо. Чтобы сын понял, что это не просто слова. Расстояние между ними — всего один шаг. Но шаг длиной в долгие годы. Потому что до этого столько всего случилось. Было и прошло. Ему хотелось обратить время вспять, вернуть безвозвратно потерянные минуты, часы и годы, чтобы начать все сначала, уже вместе с сыном, со своим сыном. Но он не знал, как это сделать. Вместо этого он пожал сыну руку А потом просто смотрел, как тот садится в машину, сопровождавшую катафалк, с кем-то другим. И уезжает. Опять убегает.
На сцене готовится новое представление. Официант раздает посетителям воздушные шары. Он тоже берет один, красный, и надувает его, как и все остальные, сидящие в баре. Его самого удивляет, как легко он завязал «хвостик»; раньше это давалось ему с трудом и всегда раздражало. Надутый шарик он ставит в чистую пепельницу на стойке. Девушка на сцене достает пригоршню дротиков и короткую трубку, чтобы плеваться. По залу пробегает тихий шепоток. Он уже видел этот номер и знает, куда она поместит трубку. Впрочем, никто вроде бы не удивляется. Она полностью голая, только в теннисных туфлях. Ее маленькие острые грудки торчат вертикально вверх, когда она приседает на корточки и отклоняется назад, опершись об пол
Она поворачивается к нему. В другой ситуации ее поза была бы возбуждающей, но абсурдность того, что она сейчас делает, как-то не вяжется с возбуждением. Он берет шарик в руки. Если играешь, играй по правилам. Он держит шарик на вытянутой руке. Она стреляет. Ее лицо остается таким же пустым и бесстрастным, как у красивой куклы. Теперь он держит в руке лишь кусочек резины, который когда-то был шариком. Так всегда и бывает: вот у тебя что-то есть, а потом — бабах! — и остается лишь порванная оболочка.
В тот день он сделал ей предложение. Но сначала они целый день строили замки из песка. У них получился целый песчаный город, песчаная страна. Она рассказывала ему о людях, которые живут в этом городе, показывала, где чей дом. Где там пекарня, а где — дом мэра. Она построила из песка казармы для песчаных солдат, которые стояли у рвов и на городских стенах, храбро сражаясь с приливом. А на самом высоком холме стоял дом, в котором жили они. Это был не самый красивый и не самый большой дом в городе, потому что она сказала, что ей это не нужно. Это был дом, самый дальний от моря. Он стоял в самом безопасном месте. Но, в конце концов, волны смыли и его тоже.
Т как в Time
Учитель жизни и кроссовки
Со временем выяснилось, что у А и Асендадо было немало общего: отцы у обоих работали за границей, матери — умерли.
Отец Асендадо был испанцем, отсюда — и странное имя. И еще у него были три старших сестры, которые часто приходили его навещать.
— Мне не хватает девчонок, — говорил Асендадо. — И дело не только в сексе. Мне не хватает их смеха, их мягкости. Картинки этого не дают.
Стены их камеры были сплошь покрыты картинками: вырезками из журналов, которые Асендадо приклеивал зубной пастой. В их отделении Асендадо был порно-бароном; у него было шесть порножурналов, которые он за определенную плату сдавал желающим на ночь, взимая солидные штрафы за испачканные или порванные страницы. Картинки из этих журналов он на стены не клеил, и не только из практических соображений, чтобы не портить товар. Фотки на стенах были не столь откровенны: они только дразнили, но не травили.
«Не усложняй себе жизнь, когда все и так сложно» — это был его девиз, его главное правило, которым он руководствовался буквально в каждом аспекте тюремной жизни. Он научил А получать сознательное удовольствие от каждого принятого решения. Какую радиостанцию послушать, в какую сыграть карточную игру. Он говорил: чтобы сохранить рассудок, старайся держать под контролем все, что можно держать под контролем.
Не пытайся бороться с тем, что от тебя не зависит, чтобы лишний раз не обломаться. Сосредоточься на мелочах, которыми ты в состоянии распорядиться по собственному усмотрению.
В отделении Асендадо уважали и не потому, что боялись, хотя он с самого начала поставил себя так, что все сразу же уяснили: на чужое он не посягает, но за свое будет драться, и драться жестоко. Его уважали за то, что он знал, как улаживать разногласия, и всегда помогал другим, если по делу, и снабжал все отделение всякими необходимыми штуками. У него было то, в чем нуждались другие. Он принципиально не связывался с наркотой, не хотел заморачиваться на делах, связанных с конкуренцией, разборками и спекуляцией. Порножурналы, закуски, средства гигиены — вот это было как раз по нему. А тоже вносил свою скромную лепту из скудного еженедельного денежного довольствия в общую с Асендадо кассу, чтобы закупиться товаром для последующей перепродажи страждущим. И не только ради доли в прибыли, а чтобы поучаствовать в рискованном, в общем-то, предприятии. Чтобы хоть чем-то заняться. И закрепить дружеские отношения с сокамерником.