Мальчик из Гоби
Шрифт:
Она пыталась накормить сына, но Буян не мог проглотить ни кусочка. Весь день он пил только воду, полночи не спал. К утру ему стало совсем худо.
Чимэддолгор со страхом вглядывалась в лицо сына: глаза у него ввалились, губы потрескались и опухли. Всю ночь просидела она у его постели, до боли в глазах всматриваясь в темноту, прислушиваясь к каждому шороху, каждому звуку: не донесется ли издалека стук копыт? «Это все тот греховный портрет… — думала она. — Конечно, он… Не иначе…»
Сэнгэ примчался на рассвете, нещадно нахлестывая и без того всего в мыле коня. Спешился, бросил поводья и вбежал в юрту.
«Что
— Как сын?
— Плохо. Почти не спал.
Сэнгэ посмотрел на Буяна, на глаза у него навернулись слезы.
— Учитель сказал, все это из-за того безбожника. Сказал, что Буян в когтях у нечистой силы, что ему будет еще хуже…
У Чимэддолгор внутри что-то словно оборвалось.
— Я так и знала, — прошептала она. — Все из-за греховного портрета, да?
— Точно. Из-за него.
— Но ведь ты его выбросил! Увез далеко в степь!
— Ну и что? Где бы он ни был, от него идет вред!
Буян все слышал. Он нащупал талисман у себя на груди и хотел крикнуть: «Вот он — портрет!» — но не решился. Уж лучше он сам, как только поправится, закинет его подальше.
А Сэнгэ между тем достал из-за пазухи нефритовую табакерку, высыпал из нее в чашку с водой какой-то порошок и дал выпить Буяну. Потом он снова вскочил на коня и, захватив с собой оседланную лошадь для ламы-лекаря, поскакал в монастырь.
Чимэддолгор торопливо прибрала в юрте, постелила на пол квадратный войлочный коврик, зажгла перед бурханом лампадку и принялась ждать.
Буяну тем временем становилось все хуже и хуже. Чимэддолгор со страхом прислушивалась к его прерывистому дыханию, с тоской смотрела на тяжело вздымавшуюся грудь. Слезы лились из ее глаз. Так ее и нашел старый Соном, зашедший в юрту проведать Буяна.
— Он ведь совсем плох, — сказал Соном. — Надо показать его русскому доктору из хошунного управления, [24] тому, что недавно приехал.
24
Хошун — административная единица, существовавшая в МНР до 1931 года. Управление — исполнительный орган власти, ведавший всеми делами в хошуне.
Чимэддолгор подняла на соседа заплаканное лицо, и столько недоумения и недовольства было на этом лице, что Соном не стал повторять свое предложение.
В полдень Сэнгэ привез известного всей округе ловона [25] Лувсан-хаймчика с учеником. Обрадованная Чимэддолгор выбежала навстречу.
«Наконец-то! Сейчас прочтут молитвы, и мой мальчик пойдет на поправку», — успокаивала она сама себя.
Скоро в юрте Сэнгэ забил барабан, зазвенели медные тарелки, зазвучал низкий голос ламы. Голос этот то взмывал вверх до пронзительного завывания, то падал вниз до зловещего шепота. Он читал и читал заклинания, а в очаге пылал яркий огонь, варилось мясо, кипел чай. От духоты и нагретого спертого воздуха Буян задыхался, впадал в беспамятство, начинал метаться и бредить. Отец ласково удерживал мальчика, а мать вновь и вновь накрывала сыну ноги тулупом. Оба неистово молили бога: пусть лама
25
Ловон — лама-заклинатель, знахарь, лекарь.
Барабан звучал до самого вечера, а когда солнце село, все звуки внезапно оборвались. Наступила томительная тишина. Лувсан-хаймчик жадно втянул носом запах дымящейся баранины, уселся поудобнее и, отрезав большой жирный кусок, положил себе в рот.
— Можете не волноваться, — важно кивнул он. — Ваш сын очищен от скверны, той самой, что принес портрет неверного. Он будет здоров. А все милостью нашего Будды!
Слова ламы успокоили насмерть перепуганных родителей. Они переглянулись и облегченно вздохнули.
Плотно поужинав, Лувсан-хаймчик раскурил благовония и, закрыв глаза, зашептал последнюю молитву. Сэнгэ подошел к ламе, двумя руками протянул шелковый хадак.
— Примите во спасение сына двух белых овечек и молодого коня. И прошу — помолитесь еще раз за него в храме.
Ловон от удовольствия даже зажмурился, морщины на лбу разгладились.
— Да будет с вами милость господня! — сказал он и вышел из юрты. За ним почтительно шел ученик.
Прошло два дня. На третий к Сэнгэ снова зашел старый Соном. По прерывистому дыханию Буяна, по серому, землистому цвету его лица, по тому, с каким трудом он открывал глаза и выдавливал из себя два-три слова, старик сразу понял, что болезнь забирает у мальчика последние силы. Сэнгэ молился перед бурханом. У него было спокойное, умиротворенное выражение лица, как у человека, выполнившего свой долг.
«Бедняга решил, что, отслужив молебен, все сделал для спасения сына», — с огорчением подумал Соном и перевел взгляд на Чимэддолгор, которая возилась у печки. У бедной матери все валилось из рук. Она то и дело кидалась к постели Буяна, поправляла одеяло, переворачивала подушку. Взгляд у нее был жалкий и растерянный. Старик сокрушенно покачал головой. Много повидал он на своем веку страданий и горя. Как же мог он пройти мимо беды в юрте соседа!
Подкрутив по привычке усы, Соном обратился к Сэнгэ:
— Надо что-то делать, дружище. Буян твой совсем плох.
— Ничего, — буркнул Сэнгэ, поглаживая себя по голове. — Милостью бога и благодаря молебну он скоро поправится.
— Не знаю, не знаю, — тихо сказала Чимэддолгор. — Что делать, Соном-гуай, ума не приложу. С каждым днем ему все хуже. Сегодня даже лекарство выпить не мог.
«Сколько лет мы кочуем вместе, — подумал Соном. — Как же не подсказать им?» Он кашлянул, помялся немного и наконец решился:
— Сэнгэ! Покажи мальчика доктору. В хошун приехал очень хороший доктор!
— Русский, что ли? — недоверчиво спросил Сэнгэ.
— Да, да! Русский, советский доктор. Приехал помогать нам, монголам.
И вдруг Сэнгэ изменился в лице.
— Не хочу! Не буду! — закричал он. — Он же безбожник, неверный!
Он вскочил и в гневе заметался по юрте. Соном хорошо знал своего соседа. Что толку спорить с ним? В юрте воцарилась напряженная тишина. Лишь в печке потрескивал сухой аргал. Вдруг забывшийся на какое-то мгновение в беспокойном сне Буян приподнял голову и, показывая пальцем на дверь, громко спросил: