Мальчик, который видел демонов
Шрифт:
– Больно? – спрашиваю я.
Он качает головой.
– Теперь нет. Было так странно…
– Что ты почувствовал?
Алекс открывает рот, чтобы рассказать о своих ощущениях, но не находит нужных слов.
– Вроде бы страх, – наконец признает он.
– Страх?
– Могу я сейчас увидеть маму?
Я пододвигаю стул ближе и оглядываю его. Алекс был милый. Мне хочется защищать его от всех невзгод. Где-то падает чашка Петри, и по палате разносится звук ноты «си». Я уже думаю о Поппи. Ее головке с темными волосами, склонившейся над кабинетным
Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь. Для меня очень важно не допускать Поппи в наши отношения. Алекс – пациент, не проекция моей дочери. Мне ее уже не оживить.
– Алекс, я хочу задать тебе вопрос.
Он смотрит на меня.
– Пожалуйста, не надо больше спрашивать о Руэне…
– Я собираюсь отвести тебя к твоей маме. Но ты не будешь возражать против моего присутствия при вашей встрече?
Алекс сияет.
– Я увижу маму?
– Не сегодня. Но, возможно, завтра, когда ты будешь лучше себя чувствовать.
Его глаза наполняются слезами. Алекс обнимает меня и рыдает мне в шею. Я чувствую, что сейчас тоже заплачу. Его ранимость криком зовет меня, и лишь однажды в жизни я чувствовала себя такой беспомощной.
После госпитализации Алекса становится важным пересмотр методики его обследования. На следующее утро я назначаю совещание в Макнайс-Хаусе и договариваюсь о встрече с Майклом, чтобы подготовить его к тем моим предложениям, которые хочу вынести на обсуждение: я считаю необходимым поместить Алекса в психиатрический стационар.
Однако я не объясняю Майклу, почему хочу с ним встретиться, и ему, похоже, льстит это мое предложение.
– Ладно, – говорит он после долгой паузы. – Я еду на работу из Фоллс-роуд. Давайте встретимся не в столь официальном месте, как ваш кабинет.
– Тогда в вашем?
– А лучше в баре «Корона».
– Хорошо.
Майкл задерживается. Я вижу, как он все в том же зеленом свитере лавирует в плотной толпе любителей пива, его волосы отливают золотом в ярком свете.
– Добрый вечер. – Он наклоняется и чмокает меня в щеку. Снимает пиджак, аккуратно складывает, прежде чем сесть рядом со мной.
– Джин-тоник? – спрашивает он, еще не отдышавшись.
– Апельсиновый сок.
Во взгляде удивление.
– Вы за рулем?
Я качаю головой.
– Не пью спиртного.
Майкл склоняет голову набок.
– Детский психиатр-трезвенник из Тигровой бухты. Вот это сочетание.
Я пожимаю плечами.
– Мне нравится здоровый образ жизни.
Майкл смотрит на меня, потом пожимает плечами, идет к стойке и возвращается с двумя стаканами свежевыжатого апельсинового сока.
Меня сокрушает чувство вины, я ощущаю себя занудой: бар «Корона» – бриллиант этой страны, трансформировавший потребление алкоголя в событие культуры.
– Если я не пью, вам в этом никто не отказывает, – говорю я и гадаю, что€ заставило меня унизиться до такой степени, чтобы озвучивать очевидное.
Он садится рядом.
–
Его улыбка сегодня шире, к ней добавляется блеск глаз и раскрасневшиеся щеки. Внезапно возникает мысль, что при иных обстоятельствах я бы наслаждалась его компанией. Флирт. Майкл со мной заигрывает. И я отвечаю взаимностью, хотя понимаю, что делать этого нельзя. Я действительно не хочу этого. Думаю о Фай, о ее круглых синих глазах, наполненных искренностью и добротой. Она бы сказала мне, что это знак. Фай находит знаки везде.
– И что это за знак? – однажды спросила я ее, когда оса ужалила меня в лицо. Не нашла другого места.
– Знак того, что напрасно ты не считаешь себя красавицей, – ответила Фай.
Что ж, она не грешила против истины: шрам на лице – действенное средство против тщеславия. И тут я вспоминаю, как она сидит за моим кухонным столом, держит мои руки в своих и говорит:
– Повторяй за мной: «Смерть Поппи не означает, что я должна отказывать себе в радостях жизни».
Тогда я только сжала ее руки и покачала головой.
– Я не могу этого сказать, Фай. Не могу.
Она наклонилась ко мне, погладила по лицу. Моя самая давняя подруга, моложе меня. Разведенная мать четверых детей, нежная и заботливая; в десять лет она целовала мое поцарапанное колено, чтобы заживало быстрее.
Но даже Фай не понимала, почему я хотела оставаться одной. Что-то меняется внутри, когда теряешь ребенка. Нет, все меняется. Чувство утраты совсем иное – пожалуй, не скажу, более тяжелое, – в сравнении с банкротством или потерей всего имущества при пожаре. Смерть Поппи стала другим видом агонии, другой утратой даже в сравнении с пережитым мною, когда я наблюдала, как мою мать засасывает в желтую трясину рака. И добавьте к этому всех мужчин, которых я любила, потом умножьте сумму на боль, испытанную мной, когда они все ушли, один за другим… Описать это я могу лишь одним способом и описываю редко, даже Фай ничего такого от меня не слышала: для того чтобы жить и дышать в мире, где мое дитя лишили возможности вырасти, влюбиться, сделать карьеру и родить детей, я должна оставаться неприступной крепостью. Я бегаю, не пью, слежу за тем, что ем, чтобы никому не пришлось ухаживать за мной. Откладываю шестьдесят процентов заработанного на банковский счет с высоким процентом, чтобы никогда ни от кого не зависеть. И я никогда никого не полюблю, чтобы не испытывать вновь чувство утраты.
Долгая пауза. Майкл пристально смотрит на меня. Он что-то сказал, и от меня требуется более информативный ответ, чем пустой взгляд.
– Извините, не могли бы повторить?
Он чуть улыбается и допивает апельсиновый сок.
– Вообще-то я сказал, что нашел информацию о вас в Интернете. Ваш перечень заслуг впечатляет, доктор Молокова. Медаль Фрейда за достижения в области детской психиатрии. Медаль «Восходящая звезда» Английской ассоциации детских и подростковых психиатров. Я считаю необходимым попросить вас поставить автограф на салфетке для пивной кружки.