Мальчик на вершине горы
Шрифт:
Понятно, что кто-то должен это делать, урезонивал он себя. Но все равно не мог смириться с жестокостью. Сколько он себя помнил, ему было ненавистно насилие, он всегда инстинктивно избегал конфронтаций. В школе в Париже некоторые мальчики дрались по любому, самому ничтожному, поводу, и им это явно нравилось. Когда двое, сжав кулаки, становились лицом к лицу и впивались друг в друга устрашающими взглядами, остальные теснились вокруг, загораживали поле боя от учителей и яростно подначивали дерущихся, но Пьеро не любил смотреть на драки и не понимал, почему кому-то доставляет удовольствие причинять
Или курам, написал он Аншелю.
Но он оставил без ответа то, о чем писал сам Аншель. Жизнь в Париже для таких мальчиков, как он, становилась все опаснее; в булочной мсье Голдблума выбили окна и краской намалевали во всю дверь Жид! И на улице теперь, если навстречу шел нееврей, Аншель должен был сойти с тротуара и ждать в сточной канаве, когда дорога освободится. Все это Пьеро проигнорировал, потому что ему было больно от мысли, что его друга унижают и обижают.
В конце письма он сообщил, что для дальнейшей переписки им необходим шифр.
А то вдруг наши письма попадут в руки врагу. Поэтому, Аншель, нам больше нельзя подписываться собственными именами. Мы возьмем те, которые придумали, когда я еще жил в Париже. Ты будешь лиса, а я буду собака.
Потом Пьеро снова отправился вниз, но всеми способами обходил кухню: боялся увидеть, как Эмма расправляется с мертвыми курами. Тетя Беатрис отряхивала и взбивала диванные подушки в гостиной, из окон которой открывался чудесный вид на Оберзальцберг. На стенах висели флаги — два длинных красных, как пожарная машина, полотнища, по центру белый круг, а внутри него ломаный крест. Флаги были прекрасны и одновременно страшны. Пьеро тихо пошел дальше, миновал Юте и Герту, несших в хозяйские спальни подносы с чистыми стаканами, и нерешительно замер в конце коридора. Куда теперь?
Две двери слева были закрыты. Пьеро забрел в библиотеку и двинулся вдоль стеллажей, читая названия. Его ждало разочарование, поскольку ничего столь же интригующего, как «Эмиль и сыщики», не попадалось, все больше исторические трактаты и биографии давно умерших, не известных Пьеро людей. На какой-то полке стояло десять одинаковых книг — их написал сам хозяин. Пьеро взял один экземпляр, пролистал и поставил на место.
Затем он приблизился к большому прямоугольному столу, стоявшему посреди комнаты. На столе лежала карта, по углам прижатая большими гладкими камнями. Пьеро всмотрелся и понял, что это карта Европы.
Он склонился над ней, ткнул указательным пальцем в центр и довольно легко нашел Зальцбург, но городок Берхтесгаден у подножия Оберзальцберга отыскать не смог. Повел пальцем на запад, через Цюрих и Базель к Франции, в Париж. И тотчас смертельно затосковал по дому, по маме и папе. Закрыл глаза, представил, будто лежит в траве на Марсовом поле рядом с Аншелем, а Д’Артаньян носится кругами и ловит носом незнакомые запахи.
И до того сладко ему мечталось, что он не услышал ни суетливой беготни за дверью, ни шума автомобиля, подъехавшего к дому, ни голоса Эрнста, открывающего дверь пассажирам. Точно так же не услышал Пьеро ни продолжительных приветствий, ни стука сапог в коридоре, который становился все громче.
Лишь почувствовав на себе чей-то взгляд, он обернулся. В дверях стоял человек — не очень высокий, в громоздкой серой шинели, под мышкой фуражка, над губой черной кляксой усики. Не сводя глаз
Хозяин.
Пьеро вспомнил бесчисленные каждодневные наставления тети Беатрис и попытался в точности им последовать. Он вытянулся во весь рост и лихо составил ноги вместе, звучно щелкнув каблуками; правую руку выкинул вверх, стиснув пальцы и указывая ими прямо перед собой, чуть выше плеча. А затем чисто и, насколько получилось, уверенно выкрикнул два слова, которые бесконечно заучивал с самого своего приезда в Бергхоф:
— Хайль Гитлер!
Часть 2
1937–1941
Глава 1
Сверток в коричневой бумаге
Прожив в Бергхофе почти год, Пьеро получил от Фюрера подарок.
Пьеро почти исполнилось девять лет, и он наслаждался жизнью на Оберзальцберге — всем-всем, даже работой, которую ему надлежало выполнять в строгом распорядке. Ежедневно он вставал в семь утра и бежал во двор, в сарай, хватал там мешок птичьего корма — смесь зерен и семян — и высыпал курам в лохань на завтрак. Потом шел на кухню, получал от Эммы миску с хлопьями и фруктами, а после по-быстрому принимал холодную ванну.
Пять дней в неделю Эрнст с утра отвозил его в Берхтесгаден в школу. Пьеро, новенький и все еще говоривший с легким французским акцентом, был предметом насмешек для всех, кроме девочки Катарины, его соседки по парте.
— Не позволяй им над собой издеваться, Петер, — советовала она. — Я всяких задир страх до чего ненавижу. Они просто-напросто трусы. Если только можешь, сопротивляйся.
— Но такие же везде есть, — ответил Пьеро и рассказал про мальчика в Париже, который дразнил его Козявкой, и про хулигана Уго из приюта.
— А ты смейся над ними, — учила Катарина. — Не давай себя в обиду. Представь, будто их слова стекают с тебя, как вода.
Пьеро помолчал, но потом решился высказать то, что было у него на уме.
— А ты никогда не думала, — осторожно начал он, — что, может, лучше самому всех обижать, вместо того чтобы тебя обижали? Тогда уж точно не пострадаешь.
Катарина посмотрела изумленно.
— Нет. — Она решительно помотала головой. — Нет, Петер, так я не думала никогда. Ни одной секундочки.
— И я, — сразу сказал Пьеро, но отвернулся. — Я тоже так не думаю.
Во второй половине дня ему разрешалось гулять по горе сколько душе угодно. Погода на такой высоте обычно стояла хорошая — солнечная, бодрящая, и в воздухе свежо пахло сосной, — поэтому Пьеро почти никогда не сидел в помещении. Он лазил по деревьям или уходил в лес, забредая далеко от дома и возвращаясь по своим же следам, ориентируясь по небу и разным приметным знакам.
Он вспоминал о маме не так часто, как раньше, но отец периодически являлся ему во сне, неизменно в форме и обычно с винтовкой на плече. Аншелю, который теперь по предложению Пьеро подписывал письма в Бергхоф знаком лисы, Пьеро отвечал не слишком исправно. Шли дни, а он все тянул и тянул и страдал, что предает дружбу, но когда читал о происходящем в Париже, то попросту не находил слов.