Мальчик: Рассказы о детстве

Даль Роальд

Я так никогда и не понял, почему капитан Хардкасл пристал ко мне с самого моего первого дня в школе св. Петра. Наверное, потому, что он преподавал латынь, а мне она не очень-то давалась. А может, потому, что уже в девять лет я почти не уступал ему ростом. Или, скорее всего, потому, что мне сразу же страшно не понравились его огромные оранжево-красные усы, и он часто замечал, как я пялюсь на них, да еще слегка фыркаю при этом себе под нос.

Стоило мне появиться в трех метрах от него в коридоре, как он сразу же, смерив ценя: взглядом, командовал: «Не сутулиться, мальчик! Плечи опустить!» — или: «Вынуть руки из карманов!» — или: «Чему это вы так радуетесь, можно поинтересоваться? С какой стати такая ухмылка

на физиономии?» — или, оскорбительнее всего остального: «Вы, как вас там, а ну за работу, быстро!» — и мне было ясно: доблестный капитан за меня еще возьмется, и только вопрос времени, когда он задаст мне по-настоящему и как следует.

Черед для стычки пришел в конце второй четверти, когда мне было ровно девять с половиной, а произошла она во время вечернего приготовления домашних заданий.

Каждый рабочий день недели, по вечерам, вся школа должна была собираться в главной аудитории и с шести до семи вечера делать домашнее задание. За подготовку отвечал наставник, дежурящий на неделе. Это означало, что он располагался в верхнем конце аудитории и, возвышаясь над собравшимися в зале школьниками, следил за порядком. Некоторые наставники читали что-нибудь, какую-нибудь принесенную с собой книжку, другие проверяли тетради. Но не капитан Хардкасл. Тот сидел наверху, дергаясь и хрюкая, и за целый час ни разу даже не взглядывал на свой стол. Его молочно-белые глазки буравили зал все полные шестьдесят минут, выискивая какой-нибудь непорядок, и горе тому мальчику, который оказывался источником беспокойства — оставалось уповать только на помощь небесную.

Правила часа домашних заданий были простые, но строгие. Не позволялось отрывать глаза от своей работы и нельзя было разговаривать. Вот и все. Но оставалась одна драгоценная лазеечка. Я так до конца и не разобрался, в каких случаях это разрешалось, но можно было поднять руку и дождаться, пока дежурный наставник заметит ее и спросит, в чем дело. Но лучше было быть стопроцентно уверенным, что ваше дело — и в самом деле крайне важное.

Только дважды за все четыре года в школе св. Петра мне доводилось видеть, как мальчик тянет руку вверх во время работы над домашним заданием. В первый раз это выглядело примерно так:

Наставник. В чем дело?

Мальчик. Простите, сэр, нельзя ли мне выйти в уборную?

Наставник. Разумеется, нет. Перед занятиями надо было сходить.

Мальчик. Но, сэр… Простите, пожалуйста, сэр… Тогда мне не хотелось…

Наставник. А кто же виноват? Займитесь работой!

Мальчик. Но, сэр… Ох, не могу я, сэр… Пожалуйста, разрешите мне выйти…

Наставник. Еще одно слово, и у вас будут неприятности.

Естественно, неприятности случились: несчастный мальчик испачкал себе штаны, и это привело его потом наверху к бурным объяснениям с экономкой.

Второй раз, как я точно помню, такое случилось в летнюю четверть, а мальчика, который поднял руку, звали Брейтвейт. Помнится мне еще, что дежурным наставником вроде бы был тогда капитан Хардкасл, но клятвенно ручаться за это я не стану. Беседа протекала примерно следующим образом:

Наставник. Да, в чем дело?

Брейтвейт. Простите, сэр, оса влетела в окно и ужалила меня в губу. Губа теперь вспухла.

Наставник, Что?

Брейтвейт. Оса, сэр.

Наставник. Мальчик, я плохо вас слышу! Что там через окно?

Брейтвейт. Мне трудно говорить, сэр, губа раздулась.

Наставник. А из-за чего это она у вас раздулась? Уж не стараетесь ли вы повеселить товарищей?

Брейтвейт. Нет, сэр! Честное слово, я правду говорю, сэр.

Наставник. Говорите отчетливо, мальчик! Что случилось с вами?

Брейтвейт. Я вам уже говорил, сэр. Меня ужалила оса, сэр. Губа у меня распухла. Ужасно болит.

Наставник. Ужасно болит? Что ужасно болит?

Брейтвейт. Губа, сэр. Раздувается все больше и больше.

Наставник.

Какое у вас домашнее задание сегодня?

Брейтвейт. Французские глаголы, сэр. Надо их написать.

Наставник. А вы что, губой пишете?

Брейтвейт. Нет, сэр, конечно, нет, но видите ли…

Наставник. Все, что я вижу, так это то, что вы подняли адский шум и отвлекаете всех остальных. Займитесь-ка своей работой.

Крутые они были, эти наставники, ни за что промашки не допустят, и если хочешь выжить, самому надо быть ой каким крутым.

До меня очередь дошла, как я уже говорил, когда шла вторая четверть, и снова за домашние задания отвечал капитан Хардкасл. А надо вам знать, что во время приготовления домашнего задания каждый мальчик в зале сидел за отдельным деревянным столом. Стол этот был обычной школьной партой с наклонным верхом, и еще там имелась узкая доска с углублением для ручки и небольшим отверстием справа для чернильницы. Перья у ручек, которыми мы писали, были съемными, и нужно было макать такое перо в чернильницу каждые шесть-семь секунд, чтобы оно писало. Шариковых авторучек тогда еще не придумали, а чернильными авторучками писать нам запрещали. Перья же, которыми мы писали, часто ломались, и потому почти у всякого мальчика при себе был запас — несколько перышек в коробочке, которая лежала в брючном кармане.

Работа над домашними заданиями была в разгаре. Капитан Хардкасл восседал перед нами, пощипывая свой оранжевый ус, дергая головой и урча под нос. Его глаза буравили собравшихся, выискивая непорядок. Если и слышались какие-то звуки, то разве лишь пофыркивания самого капитана, да еще шуршание бумаги и тихий скрип перьев. Изредка раздавалось негромкое, но пронзительное «пинь!» — это означало, что какой-то школьник слишком уж глубоко обмакнул перо в маленькую чернильницу из белого фарфора.

Катастрофа разразилась, когда я как дурак воткнул кончик своего пера в столешницу парты. Перо сломалось. Я знал, что запасного перышка у меня в кармане нет, но если сдать незаконченную работу, то никаким сломанным пером оправдаться бы не удалось. В тот день в качестве задания мы писали сочинение, а тема была такая: «История жизни одного Пенни» (это сочинение про мелкую монетку, оно до сих пор хранится в моем архиве). Начало у меня получилось очень складным, и все шло просто замечательно, как вдруг сломалось это самое перышко. До конца часа оставалось еще минимум полчаса, и не мог же я просидеть все это время ничего не делая. Поднять руку, чтобы сообщить капитану Хардкаслу о своем несчастье, я тоже не мог. Боялся, страшно было. И самое обидное, я в самом деле хотел дописать это сочинение. Я уж точно знал, что должно было случиться с моим пенн на следующих двух страницах, и мне казалось невыносимым оставлять все это недорассказанным.

Я поглядел направо. Мальчика за соседним столом звали Добсон. Он был мой ровесник и славный малый. Даже теперь, шестьдесять лет спустя, я все еще помню, что отец Добсона был врачом и что этот Добсон жил в Аксбридже, в графстве Миддлсекс.

Я мог дотянуться рукой до парты Добсона — настолько до нее было близко. И я подумал, что можно рискнуть. Голову я склонил к парте, но при этом очень старательно следил за капитаном Хардкаслом. И когда мне показалось, что наставник отвернулся, я приставил ладонь трубочкой ко рту и зашептал:

— Добсон… Добсон… Перышко взаймы дай, а?

И вдруг наверху зала все взорвалось. Капитан Хардкасл вскочил на ноги и, тыча указательным пальцем в меня, закричал:

— Вы разговаривали! Я видел, что вы разговаривали! Не вздумайте отпираться! Я точно видел, что вы разговаривали, прикрыв рот ладонью!

Я оцепенел от ужаса.

Все перестали писать и стали оглядываться.

Лицо капитана Хардкасла поменяло расцветку с красной на густо-фиолетовую, и он все время дергался как бешеный.