Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
Мальчик, вытянувшись по струнке «смирно», стоял перед Макаром.
Макар испытующе смотрел на мальчика и неожиданно, как пружиной, щелкал твердым, большим, заскорузлым пальцем по макушке. Мальчик приседал и вскрикивал:
— Ой!
— Терпи, казак, атаманом будешь, — говорил Макар. И давал второй щелчок.
— Ой! Ой! Ой! — вопил мальчик.
— Терпи, казак, атаманом будешь, — говорил Макар и щелкал в третий раз.
Если мальчик выдерживал и третий щелчок, Макар говорил:
— Добрый
И вел его к атаману.
— Жмал масло? — спрашивал Микитка.
— Жмал, жмал, — отвечал Макар.
И тогда Микитка командовал:
— Напра-а-ва!.. Нале-е-е-оп!.. Ать-два! Ать-два!..
Мальчик отчеканивал шаг.
— Кру-у-гом!
Мальчик на полном ходу, подымая облако пыли, поворачивался и снова чеканил шаг: «Ать-два! Ать-два!»
— Добре! Веди к казану, — говорил Микитка.
Курсовое поле! Далеко ты уходишь за горизонт, за ту линию, где, наверное, конец света. Курсовое поле все в крапиве, утоптанное стадами, изрезанное глубоким оврагом, в котором после ливня шумит и рычит, унося мутно-глинистую почву, поток.
Сколько я помню Курсовое поле, все оно в колючей проволоке, все изрыто окопами, в которых валяются черные каски; в траве рассыпаны стреляные и нестреляные гильзы. Можно найти и гранаты и даже наполовину зарывшийся в землю снаряд, или вдруг маской, снятой с лица войны, взглянет слепыми стеклами немецкий противогаз.
Курсовое поле стояло табором, как Запорожская Сечь.
Здесь ни с кем не цацкались. Здесь не слышно было: «Котя, иди пить какао!» или: «Шуша, надень калоши!» Здесь в любую погоду босые, без шапок мальчики сидели вокруг костра.
С ближайшего баштана, как ядра, выкатывали кавуны.
Микитка брал в руки кавун, с силой сжимал его ладонями, прижимал к уху и слушал.
— Звенит? — спрашивали мальчики.
— Звенит! — отвечал Микитка.
— Режь!
Микитка, поплевав на руки, прижимал кавун к груди, кривым сапожным ножом аккуратно разрезал его и щедро раздавал всем огромные, живокипящие красным соком ломти.
Вокруг ходили собаки, и ржали распряженные кони, и ветер подымал пыль и нес перекати-поле.
Здесь никого не звали по имени, только кличкой.
— Привет, Суслик!
— Давай на кулачки, Звонок!
— Здорово, Вонючка!
Был здесь и Ежик, и Чижик-пыжик, и Щелкунчик, был и Мокий, и Ремень, и Иваша Ушастый, и краснощекий Васька Пузырь, и Муля Родимчик — добрый мальчик с вьющимися волосами, и черноглазый ассириец Кепрюлю.
— Алле! Шепетовка! Говорит Жмеринка!
Через бахчу натянут туго звенящий шпагат полевого телефона.
— Шепетовка! Шепетовка! — взывал мальчик в ваксяную крышечку с лаковой рожей арапчонка.
Прижми к уху крышечку — и услышишь гудение ветра, и напряжение расстояния, и чьи-то непрерывные крики и
— Аллё! Аллё! Шепетовка, слухай!
— Слухаю! — отвечали с той стороны поля.
— Шепетовка у провода, — говорил телефонист, передавая Микитке аппарат.
Микитка подтягивал штаны и солидно, как это полагается командарму, прежде чем начать разговор, продувал телефонную трубку.
— Доложить пропозицию, — приказывал Микитка.
— Что? Что? — переспрашивали с той стороны поля.
— П-р-о-п-о-з-и-ц-и-ю! — кричал во весь голос Микитка. — Оглох, чертова кукла!
И хотя крики слышны на все поле, телефонисту кажется — он это услышал именно в телефонную трубку.
— Приняты меры! — на всякий случай отвечали с той стороны поля и широко улыбались.
— Глядеть в оба! — приказывал Микитка и тоже, довольный разговором, улыбался.
— Стройси-и!..
Микитка в картузе с козырьком назад обходил фронт, по дороге коленкой тыкая в животы, и то и дело слышался его начальственный окрик:
— Пузо! Пузо!.. Ниже зад, Кошечкин!
И печальный отклик:
— А цо, я виноват?
— Отставить! Разговорчики!
Суровая, мужественная тишина.
Стояли в полном вооружении, с палками, как ружья приставленными к босым ногам. У иных на поясе висели колоссальные портновские катушки — это пулеметы; у других длинные амбарные ключи на шпагате, как на револьверном шнуре. А у кого и противогаз, настоящий, боевой, — серая резиновая мертвая маска с тяжелым ребристым шлангом и зеленой коробкой.
И вот уже протяжно, раскатисто на все поле:
— Шагом!.. — И отрывисто, повелительно, как хлыстом по ногам: — А-арш!
Главное, идти, откинув корпус, выпятив грудь, с самозабвением.
— В ногу! Пузо подбери! Тверже шаг!
А позади верхом на палках гарцует кавалерия. И чтобы не спутали с пехотой, то и дело кричат: «По коням!», «Эскадрон, в сабли!» Всадники делают вид, что еле сдерживают коней, дергая воображаемые поводья, причмокивают: «Но! Но!», «Стой, чалая! Тпрру!..»
У кого на ремне даже баклажка. Настоящая, солдатская, она, точно свинцом, налита водой. Как хорошо отвинтить пробку и глотнуть теплую, пахнущую железом походную воду.
На бой кровавый, Святой и правый Марш, марш вперед, Рабочий народ!Казалось, можно пройти так всю землю и пронести революцию до края света.
…Сгущалась тьма, и сильно, дурманяще пахли травы. Постепенно гасли огни и глохли дальние голоса, и звуки, и лай собак. Все погружалось в ночь, и лишь вершины осокорей видны были в слабом, отраженном свете неба.