Мальчик с короной

Дмитрий Дурасов стоит в ряду (но это только по возрасту) с такими молодыми писателями, как Николай Дорошенко, Петр Злыгостев, Владимир Карпов, Виктор Кузнецов, Николай Харитонов, Раиса Мустонен, Юрий Доброскокин — это только из тех, кого я читал и знаю. Так вот: все они очень разные, но есть многое, что их объединяет. Это многое, во-первых, в их одаренности, без чего, как известно, говорить о литературе бессмысленно. Во-вторых, они эту одаренность доказали. В их первых книгах видно, что у них есть способность запечатлевать явления жизни, выбирать из воспоминаний

не просто дорогие для себя, но интересные всем, они отдают свои последние поклоны старикам, дорогим сердцу могилам, они, не спрашивая согласия, влекут нас в путешествия, в те места, которые им дороги, и т. п.

В применении к Дурасову — это рассказы о детстве, где идет постоянное соотнесение детей и взрослых, их взаимоотношения. Мальчишка вроде бы разный в разных рассказах, но он один и тот же, просто в разных проявлениях Он от огромной обиды на отца уплывает в море и чуть не гибнет, и он же от любви к отцу готов ждать его сколько угодно, чтобы предупредить об опасности. В рассказах просматривается влияние Платонова, но, скажем сразу, если бы молодые писатели не испытывали на себе влияния мастеров, то и литература бы остановилась.

Увлечения Дурасова — охота, оружие — дают пищу его охотничьим рассказам. Охотничий рассказ, у которого большая предыстория, помогает познанию родной земли, помогает проникнуть в тайны природы, то есть, говоря проще, — воспитывает любовь к Родине. Более по сердцу пришлись мне исторические рассказы и рассказы о современности: «Люди», «Заледень». В исторических автор сумел, не впадая в стилизацию под эпоху, как раз именно создать впечатление от эпохи за счет того, что выписаны живые люди (князь, писец, татарин, девушка, гонец), и это приближает их к нам.

В современных — дорога любовь автора к своим героям, знание их жизни, сохранение мечты. Не взлетит больше самодельный самолет директора мастерских, не заговорит, может быть, его глухонемой сын, но отчего-то нет безысходности, тихая мечтательная грусть поселяется в душе оттого, что автор разглядел в нервной нашей, торопливой повседневности таких хороших людей. Вот и Заледень женится но на той, на которой хотелось, женится из жалости к вдовьему горю, но счастье его в его доме, который он срубил своими руками, счастье это не сможет порушить ничье проклятье.

И рассказ «Мост», который, по стилю скорее пьеса для чтения, говорит о людской доброте. Мечтающий о поэзии матрос Михаил, пройдя творческий конкурс в Литературный институт, решает прежде отслужить в армии, справедливо рассуждая, что в армии он будет защитником Отечества, а это укрепит его и как поэта.

Словом, природная одаренность Дурасова как прозаика безусловна. И эта книга как итог начального этапа творчества.

И вот здесь мы остановимся и зададим вопрос: что дальше? Уровень прозы, техника письма достаточно высоки, чтобы на этом уровне писать, издаваться, словом, жить спокойной жизнью. Но, смеем думать, это удел званых. То есть тех самых, которых много, а есть еще избранные. В чем их избранность? В том, что они свою природную одаренность ставят на службу Отечеству, на поддержание высоты морального свода эпохи. И это тернистый путь таланта, которому через сопротивление повседневности, суеты эпоха доверяет сказать о себе.

И дело тут не в возрасте. Нынешние сорокалетние все еще ходят в молодых, а давно ли тридцатипятилетний Распутин встал вровень с фронтовым поколением и не просто остался в нем, но и повлек за собой вслед идущих.

То есть, говоря самые хорошие

слова Дмитрию Дурасову, его сверстникам, пожелаем и ему, и всем им найти в себе силы для преодоления следующего этапа писательской полосы препятствий, начинать брать на себя ответственность за нравственное состояние современности, идя при этом исключительно своею дорогой.

Думается, это по плечу Дмитрию Дурасову.

Хочется в подкрепление сослаться на добрые слова, сказанные о молодом писателе таким мастером прозы, как Виктор Астафьев: «…за его строчками чувствуется уже и крепкая рука, и, главное, большая внутренняя культура, которая есть самое верное средство исцеления от эпигонства».

Что и говорить, плавал он здорово. Лучше рыбы. Ему так и говорили: «Ты, брат, плаваешь лучше, чем рыба!» А он, снисходительно улыбнувшись, вдруг кидался в море и плыл.

На земле его четырнадцатилетняя энергия никак не растрачивалась. На земле ему было скучно, жарко и как-то обыденно — ходи и ходи, и все на ногах и на ногах. Все по земле ходили одинаково, и никого нельзя было удивить. Разве что ли на руках пройтись? Но на руках в поселке мог ходить один только Мишка Воронкин, а за ним не угнаться. У Мишки мозоли на руках выросли, как подошвы, он в горы на руках поднимался.

Иное дело море. В море люди разные. Одни сидят в желтой водичке пляжа и боятся сделать шаг, не оглянувшись на поплавок спасательной лодки, другие плавают и ныряют, как научила мать-природа или клубный тренер.

В море у него не было соперников.

Один раз приехал грузинский чемпион, нырнул и пошел, как торпеда, к намеченной цели. Но в его плаванье было что-то другое, скорее всего то, что отличает охотника от снайпера-стендовика. Охотник может и промах сделать, и вообще дать дичи уйти, а снайпер, как машина, знай лупит по тарелкам — ему главное тарелку разбить на позиции. С чемпионом он тягаться не стал.

Без зависти наблюдал он, как тот буравил и пенил воду, мощно выкидывая длинные бронзовые руки, как с жадностью хватал ртом воздух и вкладывал все свои лошадиные силы в победную быстроту рекорда.

Он плавал по-другому. Он как бы растворялся в воде и чувствовал все ее мельчайшие движения, ход волны, ее плавную силу, и соединял свое тело с этой силой. Для того чтобы преодолеть воду, почувствовать ее сопротивление, он нырял и скользил в глубину. Вода давила ему в уши, толкала в живот, упруго сдавливала все его худощавое тело. Под водой он всегда раскрывал глаза и научился видеть. Больше всего ему нравилось смотреть, как солнце пробивает поверхность моря — лучи, похожие на ярко-желтые пучки соломы, уходят в изумрудную глубину и двигаются, и дрожат, и пятнятся на дне. Он подставлял им лицо и жмурился от удовольствия. Еще он любил наблюдать, как косяк рыбы движется у дна, и при тревоге все тысячи рыбок, как одна, вдруг поворачивают в другую сторону и бегут. Он бросался на них из-за подводной скалы и крутился в серебряной пене их бушующего испуганного стада.