Мальчик со шпагой.Звездный час Сережи Каховского (журнальная версия)

Крапивин Владислав Петрович

Наконец створка поддалась, и морозными глыбами ввалился в окно февральский воздух.

Серёжа передохнул и посмотрел на часы.

Вот тут-то и начались главные неприятности. Оказалось, что старые отрядные ходики, которые притащили в "Эспаду" братья Воронины, показывают уже четверть десятого. А Димки нет. Помощник вахтенного командира, барабанщик "Эспады" Дмитрий Соломин, не изволил явиться на дежурство.

"Ну, подожди же…" – сердито и беспомощно подумал Серёжа.

Сердито – потому что опоздание на вахту штука серьезная, а ненаглядный Димочка

выкидывал этот фокус уже третий раз. А беспомощно – потому что устроить помощнику заслуженную нахлобучку Серёжа никак не решался. Все-таки это же Димка…

Появился Димка только в половине десятого. Грохнула наружная дверь, потом в раздевалке послышалась торопливая возня: Димка освобождался от зимней амуниции. Наконец он появился в кают-компании, слегка взлохмаченный, розовый от мороза. На ходу протянул в петли белый ремень, щелкнул пряжкой и встал перед Серёжей, виновато махая желтыми ресницами.

– Ну? – сказал Серёжа.

Димка опустил нос, пальцами провел по стрелкам на шортиках, словно проверял их остроту, и честно ответил:

– Проспал.

– Очень уважительная причина, – язвительно заметил Серёжа.

Димка вздохнул:

– Я и не говорю, что уважительная…

– Третий раз опаздываешь… Может, объяснишь хотя бы, почему проспал? Мне про это в вахтенный журнал записывать.

Димка беззащитно поднял ясные глаза. Не хотел он ни оправдываться, ни молчать упрямо.

– Ну, я читал… Данилка книжку дал "Двадцать лет спустя". Она такая толстая, а дней мало, потому что очередь. Я вчера читал, читал, пока мама фонарик не отобрала. И говорит: "Если проспишь, будешь сам виноват". И не разбудила.

– Значит, мама виновата, – сказал Серёжа.

– Нет, конечно, – возразил Димка почти испуганно. – Это я виноват.

Он опять вздохнул и стал теребить аксельбант на рубашке. Серёжа начал злиться. И на Димку, и, главное, на себя – за нерешительность. Он был капитан и командир вахты – значит, следовало принимать меры.

– Оставь в покое шнур, – досадливо сказал он.

Димка послушно опустил руку.

Бессознательно отдаляя неприятный миг, Серёжа спросил:

– Может быть, у тебя есть еще какая-нибудь причина? Серьезная?

Не опуская глаз, Димка помотал головой: не было у него серьезной причины. Глядя мимо Димки, Серёжа деревянным голосом сказал:

– Два часа ареста.

Димка моргнул. Один раз. Потом заморгал часто. Потом в упор глянул на Серёжу: "Ты не пошутил?"

– Вот так, – мрачно сказал Серёжа, ощущая моментальное раскаяние.

Димкины глаза стали слегка влажными. Серёжа почти обрадовался: если Димка пустит хоть слезинку, можно будет сразу отменить наказание. Есть неписаное правило в "Эспаде": если человек начинает плакать, никаких взысканий ему не дают. Слезы – и так дорогая расплата за вину. Если, конечно, человек этот не очень большой, а вина не очень страшная.

Но Димка не поддался слезам. Только голос его стал сипловатым. Он посмотрел на Серёжины ботинки и тихо спросил:

– А когда?

– Сейчас, – все так же хмуро

сказал Серёжа. Отступать было некуда.

– Я же на вахте.

– Не нужен мне такой помощник. Обойдусь.

– А… где сидеть? – спросил Димка и слегка покраснел.

Конечно, специального помещения для "арестантов" не было. Если кто-то зарабатывал столь суровое взыскание, то отбыв свой час или два где-нибудь в уголке кают-компании или отправлялся в фотолабораторию.

– Иди в лабораторию, – сказал Серёжа. – Мне здесь надо пол мыть.

– Я могу сам вымыть. А потом отсижу, – почти шепотом сказал Димка.

– Ага. И опоздаешь в школу. Давай отправляйся.

Димка сделал шаг к двери и оглянулся. Он словно говорил глазами: "Может быть, ты все же пошутил? Ведь это же я – Димка. Тот, который с тобой в лагере был. Тот, который подарил тебе маленького синего краба…"

– Сними ремень, – сказал Серёжа, терзаясь все пуще.

Димка медленно потянул из петель пояс. Потом свернул его в тугое кольцо, сжал это кольцо в ладонях, понурил голову и шагнул в коридор.

– Куда ты с ним? Оставь ремень на столе, – сказал ему в спину Серёжа.

– Зачем? – откликнулся Димка слегка вызывающе.

Серёжа почувствовал, что Димка пытается отстоять свое достоинство и остаток свободы. Он будто говорил: "Арестовал ты меня? Ладно. Заставил снять ремень? Пусть. Но нигде не сказано, что нельзя снятый ремень брать с собой. Вот и беру".

– Ну и шут с тобой, – буркнул Серёжа.

В лаборатории Димка сел на табурет перед увеличителем, поставил пятки на сиденье, обнял колени и замер.

– Зажги свет, – сказал Серёжа.

– И так хорошо, – хмуро отозвался Димка.

Лаборатория была в крошечной комнатушке с окном, закрытым фанерой. Ветхая фанера сквозь щели и дырки пропускала солнце, и полумрак был пробит узкими лучами.

Серёжа постоял в дверях, потом снова на себя рассердился и ушел.

– Запирай, – сказал Димка вслед.

– Зачем? Сбежишь, что ли? – досадливо откликнулся Серёжа.

Дверь осталась полуоткрытой.

Надо было делать уборку, а потом браться за алгебру. А на душе кошки скребли. Конечно, Димка получил свои два часа за дело. Но Серёжа боялся. Просто-напросто боялся, что Димка обидится. Крепко обидится и, может быть, навсегда.

Ну что ему до Димки? И не такие уж друзья вроде бы. И встречались-то не чаще раза в месяц, пока не пришёл Димка в отряд. Да и в отряде виделись не часто. Главным образом на вахте. А вот надо же: грызет и грызет беспокойство.

"Сам притащил его в отряд. Вот и радуйся", – мстительно сказал себе Серёжа.

Действительно, сам привел Димку в "Эспаду"…

А что было делать?

Только раз в жизни видел Серёжа Димку грустного, с мокрыми глазами. Это случилось перед зимними каникулами. Димка сидел в опустевшей школьной раздевалке. Хотел, видно, одеться, да так и не собрался: бросил на колени пальтишко, уперся в него локтями, уткнулся в кулаки подбородком и, обиженно моргая, смотрел куда-то сквозь стену.