Мальчик у моря

Дубов Николай Иванович

— Ничего, не подорвутся, — сказал Вовка. Он был потный, грязный и поэтому злой. Почему должен мучиться только он один? Пускай другим тоже будет кисло.

— Нет, — сказал Толя, — это не годится. Я не хочу, чтобы за меня отвечал кто-нибудь другой, — это трусливо и во всяком случае не благородно.

— Тоже мне фон-барон! — фыркнул Вовка.

— Быть благородным — вовсе не привилегия баронов. Скорее наоборот, — на самых предельных для него голосовых низах сказал Толя.

Если бы кто-нибудь услышал сейчас Толю, он бы решил, что говорит не он, а его папа.

— Ладно, плевать на баронов. Конкретно?

— На Доске

почета висит портрет директора химзавода. По-моему, надо снять подпись, которая там висит, что он выполнил-перевыполнил, и повесить другую.

— Тю, — сказал Вовка, — а кто же это заметит?

— Я подумал и об этом, — сказал Толя. — Надо снять фотографию и прилепить ее где-нибудь в другом, непривычном месте, чтобы она обращала на себя внимание. А то, в самом деле: все привыкли и думают, что, кто там висел, тот и висит, и поэтому не смотрят.

На Крещатике, а тем более на улице Горького или Невском весь вечер буйствует электричество. Но даже там после часа ночи буйство утихает, входит в норму элементарных потребностей и выполняет свою основную задачу: освещает улицу настолько, насколько это нужно. Что же говорить о Чугунове? Там электричество только освещает улицы. Но и то до двенадцати. Это, конечно, тоже излишество, потому что город засыпает к десяти. В одиннадцать ни одного пешехода на улицах не встретишь. А что касается автостада, оно давно уже спит своим металлическим сном и видит сны о райском и потому недостижимом блаженстве — новой резине, гипоидной смазке и прочих машинных радостях.

Поэтому, когда Толя и Вовка со всеми предосторожностями, крадучись, будто собрались ограбить государственный банк, вышли за калитку Вовкиного дома, улица была глуха, слепа и темна. Даже собаки, необразованные, провинциальные, но, может быть, именно благодаря этому неизменно бдительные собаки, не обнаруживали себя предупреждающим брехом, так как в заснувшем городе брехать было не на кого. Все произошло разочаровывающе легко и просто. Никто их не видел, не прогонял и не преследовал. Они сняли фотографию директора химзавода с установленного для нее места — для этого Вовке пришлось влезть Толе на закорки — и прилепили сбоку на крайней грани фундаментальной стены, для чего Вовке пришлось снова влезть на закорки Толе, а потом приклеили под ней новую подпись, написанную от руки печатными буквами. После этого осталось только разойтись по домам и лечь спать, что они и сделали.

17

Степан Степанович давно взял себе за правило по утрам прогуливаться пешком. Прогулка, правда, получалась куцая, всего два квартала, и не всегда удавалось ее проделать — не ходить же пешком по сугробам или весной и осенью по слякоти и грязи! — но, если погода была хорошая, Степан Степанович отпускал машину и шел пешком. Иногда он даже делал небольшой крюк, чтобы идти не просто по улице, а мимо городского сада: все-таки там воздух должен быть чище и свежее. Заложив руки за спину, Степан Степанович неторопливо шествовал по щербатому тротуару вдоль забора городского сада. В просторном костюме из светло-аспидного трико было не жарко, только что съеденный основательный завтрак давал себя чувствовать легкой отрыжкой, но, так как завтрак был вкусный, она благодушного настроения не портила. Возле Доски почета стояла небольшая группка — человек пять, не больше. Они поглядывали на Доску и весело переговаривались. Потом один за

другим уходили, но подходили новые прохожие, приостанавливались, смотрели, тоже что-то говорили или молча улыбались и шли дальше. Степан Степанович подошел, и все благодушие его сдуло, как папиросный дымок ураганным ветром. Это было неслыханно, невиданно и… Степан Степанович не мог даже подобрать названия для того, что представилось его глазам и над чем посмеивались прохожие.

Посреди Доски почета зияла пустота, обрамленная бронзированным кантом. Фотография, находившаяся там прежде, висела на стене сбоку, а под ней — написанный крупными печатными буквами текст: «Директор химзавода Омельченко не строит очистных сооружений, и ядовитые отходы завода спускают прямо в реку. Рыба вся передохла, а река стала как сточная канава, даже нельзя купаться. Такому директору место не на Доске почета, а на Доске позора».

— Это… это что такое? — задыхаясь от негодования, сказал Степан Степанович. — Кто сделал?

На него оглянулись.

— Какая разница — кто? Важно, что правильно… Самокритика так самокритика!..

— Это не самокритика, а хулиганство! Надо немедленно снять!

— Зачем? Пускай висит…

— Снимите кто-нибудь, товарищи! Это дело так оставлять нельзя!

Улыбки на лицах случайных собеседников, прежде просто веселые, стали насмешливыми.

— Кому надо, тот пусть и снимает… — Может, это тот самый Омельченко и есть, чего он так кипятится? Нет, вроде не похож… — Лично мне не мешает, пускай висит. А тебе не нравится — полезай сам…

Насмешливо улыбаясь, люди разошлись. Кто они такие? Должно быть, они знали Степана Степановича, не могли не знать. И, несмотря на это, радовались безобразию, которое его возмущало, в глаза смеялись над ним, говорили ему «ты»… Может быть, и сам Степан Степанович знал этих людей или, во всяком случае, видел? Он встречал, видел множество людей, но запоминал лица только тех, с кем близко сталкивался, — подчиненных и вышестоящих товарищей.

Степан Степанович полез снимать сам. На закругленном цоколе ноги оскальзывались, ухватиться было не за что, поддержать некому, но, будучи человеком настойчивым, он не отступался. Ободрав носки новых, тоже светло-аспидного цвета сандалет, перепачкавшись известкой, Степан Степанович сорвал гнусный листок, сунул его в карман.

«Хозяйство» Егорченки было по пути. Егорченко уже сидел за своим столом. Увидев входящего Степана Степановича, с которым был в приятельских отношениях, он поднялся и пошел навстречу.

— Привет, привет! — подняв приветственно руку, весело заговорил он. У него тоже было хорошее настроение, так как он тоже только что позавтракал, чувствовал себя превосходно, а никаких неприятных происшествий за ночь не произошло.

— Как дела? — спросил Степан Степанович.

— Как говорится, все в порядке, пьяных нет.

— Пьяных, может, и нет. Но и порядка нет! Это что, по-твоему, порядок?

Степан Степанович положил перед Егорченкой листок. Егорченко пробежал глазами, лицо его расплылось в улыбке, но, встретив взгляд Степана Степановича, он тотчас согнал все ее признаки.

— Не где-нибудь, с Доски почета снял! Сегодня про Омельченко написали, завтра про меня напишут…

— Кто же это мог сделать?

— Твое дело такие вещи выяснять.

— Это не совсем так… Ну ладно, займемся. Вот только ты зря снял, Степан Степанович.