Мальчики да девочки
Шрифт:
– Гуляешь. Сосед зря на тебя говорить не станет, – отрезала Фаина. – Он ночью на машине приезжает и видит, как ты по улицам бегаешь. Я, конечно, ему сказала: мои девочки ночью спят дома. Но ты смотри – дурная слава вперед тебя пойдет, потом не отмоешься.
Лиля опустила голову – как это у Фаины удивительно получается, что она всегда не права, но права...
– Фаина Марковна, я как раз хотела... Я хотела попросить вашего разрешения: можно мне выйти замуж?.. Что же вы не спрашиваете, за кого? – трусливо сказала Лиля.
– За поэтов
Лиля никогда не думала о ней как о маме, но... ведь другой мамы у нее никогда не было, и она, совершенно как Ася с Диной, не то чтобы боялась Фаину, но опасалась немного – то накричит, то обнимет, то даст кухонной тряпкой по спине, то поцелует... так что Фаина была ей ПОЧТИ ЧТО мама. Но ведь это все красивые слова: почти мама не бывает, и почти дочь не бывает, все «почти» когда-нибудь заканчивается. Сейчас Фаина скажет, что она кукушонок, змея, и выгонит ее из дома...
– Я выхожу замуж за Павла, – выпалила Лиля.
– Что же я не спрашиваю, за кого? – нараспев сказала Фаина. – А что же мне спрашивать, если у вас на троих один жених?.. Ах ты кукушонок, ах ты змея...
Фаина сидела недвижимо, подперев щеку, приклеившись к Лиле немигающим взглядом, а Лиля стояла перед ней навытяжку, как солдатик, плакала и твердила: «Я не виновата, пожалуйста, поверьте, я не хотела».
– Садись, – махнула рукой Фаина и медленно, со вкусом, принялась перечислять свои беды: дочь ее Ася – дура, упустила жениха, дочь ее Дина – дура и останется старой девой, она, Фаина, – дура, что взяла в дом кукушонка и змею неизвестно какого воспитания, которая вместо благодарности лицо кривила на все...
Лиля сидела напротив и курила из забытой Мироном Давидовичем пачки одну папиросу за другой, она пробовала курить давным-давно, ребенком воруя папиросы у Рара, и после того никогда не курила, но сейчас ей хотелось, чтобы кружилась голова и все было немного как в тумане...
– Все, пришел конец моему терпению, – прослезившись и промокнув глаза кухонным полотенцем, спокойно сказала в завершение Фаина и показала пальцем на дверь кухни: – Уходи из моего дома.
Лиля растерянно вскочила, потушила папиросу, и вдруг все это – дым, страх, волнение, горечь – образовало такую невыносимую тяжесть, что эта тяжесть вдруг выплеснулась из нее: ее стошнило так внезапно, что она даже не успела отвернуться.
Фаина прислугу не позвала, убрала за ней сама. Умыла Лилино лицо в раковине, вытерла не слишком свежим полотенцем, усадила на стул.
– Ты что, Лилька, правда думала, я тебя выгоняю? – обиженно спросила она. – Если ты так обо мне считала, то ты мне больше никто...
Лиля слабо улыбнулась и попросила прощения.
– Ну, так. Тет-а-тет продам, возьму мяса, мешочек пшеничной муки остался, кулебяку спечем, картошка есть... – деловито перечисляла Фаина. – А жениха твоего на свадебный ужин не позовем, пусть девочки пока привыкнут...
Оказалось, что от глаз Фаины ничего не укрылось – ни Асино горе, ни Динино счастье, вот только Динина связь с Павлом осталась тайной.
–
– Но почему? Ведь Ася и Дина, они?..
– Ерунда, пройдет, – отмахнулась Фаина. – Женихов много, а семья дороже... Лучше пусть Дина останется старой девой, чем я позволю ей забыть, что у нее есть Ася. Ты выходи за него. Разрешение свое даю. А им нельзя одного любить, они сестры, понимаешь ты, сестры.
Лиля задумалась, и память услужливо подсунула ей: Ася действительно как-то раз сказала, что ревность к Дине мучительней, чем к чужой, лучше любая чужая, чем сестра.
– Ты мне только не ври, что любишь его, – задумчиво сказала Фаина. – Но уж раз решила, значит, так тебе надо...
Лиля посмотрела на Фаину безумными глазами – она волшебница, колдунья? И вдруг наклонилась и поцеловала ей руку, все еще держащую испачканное полотенце.
– Фу, с ума сошла... – отдернула руку Фаина.
Тет-а-тет, фарфоровый подносик с двумя чашками, кофейником, сливочником и сахарницей, был продан, и к вечеру на столе стояла кулебяка, отварная картошка, селедка и где-то добытая Мироном Давидовичем бутылка вина – угощение по тем временам царское.
– Повод есть – свадебный ужин. Она за вашего жениха замуж выходит, – объявила Фаина и угрожающе добавила: – И чтобы все у меня тихо.
Дина плакала, впервые не громко, как ребенок, утирая слезы руками, а тихо и горестно, как взрослая женщина, которой по-настоящему больно. Дина плакала не только о себе – ей было очень жаль Павла, она действительно понимала его и любила.
Всей своей сутью доктор Певцов был предназначен для спокойной добропорядочной истории: постепенно привыкнуть, привязаться к Дине, в свой срок сделать предложение и стать центральной фигурой на свадебном снимке размером восемнадцать на двадцать четыре. Мирон Давидович отлично подретушировал бы снимок, и, как положено молодоженам, Дина выглядела бы на нем почти красивой, а Павел ослепительно счастливым. Снимок стоял бы на комоде, и Павел никогда не усомнился бы, что женился по любви, и они с Диной жили бы долго и счастливо, и Павел был бы счастлив, как умел, и Дина... Бедная Дина, Дину очень жаль. Дине пришлось уступить свое счастье красивой, хитрой, безоглядно преданной Лиле.
Какие странные слова «уступить свое счастье», как будто Дина уступила Лиле очередь за счастьем, подвинулась и пустила ее вперед себя или просто вышла из очереди, а Лиля встала на ее место. Но разве Лиля ПРОСИЛА Дину выйти из очереди? Она кокетничала с Павлом, всеми силами завлекала его, но разве она ЗАСТАВИЛА его? Он сам принял решение – пусть сам за него и отвечает.
Все молчали, да и что можно было сказать? Дине – что это ЕЕ Павел, что она с ним спит? Асе – что она ТОЖЕ его любит? Леничке – что Лиле НЕЛЬЗЯ выходить замуж за нелюбимого, что он ее не отпустит, что он без нее не может и с ней не может, слишком уж между ними туго натянутая струна?..