Мальчики из блокады (Рассказы и повесть)

Крестинский Александр Алексеевич

К а в а л е р. А это откуда?

Кавалер показывает башмаки.

Г р а ф и н. Башмаки? Да на базаре что угодно купишь...

К у в ш и н. Чего с дезертиром толкуешь? Сейчас квартального крикну и порядок.

К а в а л е р. Это я дезертир?

К у в ш и н. А то кто же.

К а в а л е р. Будьте вы прокляты!

Яростно хлопает дверьми, лавка содрогается, вылетает стекло из окна, на котором стоят Кувшин с Графином. Графин падает с окна и разбивается. "Гибну!" - кричит Графин, но его уже никто не слышит.

К а

в а л е р. Я буду искать! Я еще вернусь! Запомните!

Метель смыкается за его спиной.

К у в ш и н. Ненавижу! Вашего брата ненавижу! Тонкая материя, прозрачный как стеклышко, а поглядишь - той же дрянью налит. Благородный! Вот он, ваш благородный, Ка-ва-лер! С виду - ох, ах, не подступись, а у самого штаны в заплатах, чулки без пяток, штиблеты каши просят. Голь перекатная, а туда же - гордится! Чем гордится?.. Презираю! Голоштанных презираю. Перчатку штопаную норовит в нос сунуть, шпажонку елочную в бок тычет... Дай срок, кончится треклятая зима, найду себе подходящую Кувшиню - рылом чтоб вышла, шея что дышло... Дело заведу, квасом, пивом торговать начну, дом построю, у речки, на горке, чтоб лесок рядом...

Из-за угла, крадучись, словно кот, появляется Кондитер.

К о н д и т е р. Размечтался? На речку захотел? Службу забыл? Вот я вас! Где Графин?

К у в ш и н. Да тут стоит, куда ему деваться... Ой, где ж он? Смотри-ка, разбился, стеклотара несчастная! Кавалерка его пихнул, не иначе!

К о н д и т е р. Туда ему и дорога. Одним дармоедом меньше.

К у в ш и н. Точно. Давно пора. Все в благородные метил, вот ему и влепил благородный-то...

Кувшин хихикает.

К о н д и т е р. Где Кавалер?

К у в ш и н. В хате хулиганил, башмак второй нашел, грозился всяко, побежал девку искать...

К о н д и т е р. Этого ушехлопа я вокруг пальца сто раз обведу. Дело - на ветер, следы метель заметет, а я себе местечко теплое присмотрел. Шутить не привык, еще медалью наградят. Вот увидишь.

К у в ш и н. А я-то как же, хозяин?

К о н д и т е р. Куда я, туда и ты.

К у в ш и н. Вот это по-нашенски!

Метель усиливается. Ветер налетает со всех сторон сразу, раскачивает кондитерскую лавку, отрывает ее от земли и, закрутив штопором, уносит. В белой мгле исчезают Кондитер и Кувшин.

СЛЕДОВ ЧЕЛОВЕКА НЕ ОБНАРУЖЕНО

Обстрел начался рано. Снаряды ложились рядом с нашим домом. "Ирода окаянная!" - выругалась тетя Маша, оделась и ушла. Зато тотчас пришел Васька, который в тихую погоду дежурил вместо нее у ворот. Васька сказал:

– Наш корабль в вилку берут, сволочи.

Иногда снаряды пробивали лед на реке. Тогда мы слышали шум падающей воды и стозвонный грохот льда.

– Очередь в убежище загнали, - ворчал Васька, - теперя хлеба долго не получим...

Наш корабль молчал. Он словно притаился.

– Если попадут, - сказал Васька, - я к мамке бегу, понял...

Когда он это сказал, я почему-то начал считать про себя. Я считал не останавливаясь, торопливо, задавая себе

от взрыва до взрыва равные десятки, страшно волнуясь и боясь не поспеть в счете. Васька глядел в окошко, но что он там мог видеть - непонятно. Окошко поросло густым слоем розового снега. Розового оттого, что с улицы пробивалось солнце.

Я все считал.

Потом что-то раскололось снаружи. Солнце било мне прямо в глаза, и ничто ему не мешало. Холод охватил лицо. Запахло дымом.

– Пихай подушку!
– кричал Васька.
– На!

Я схватил подушку, стал запихивать ее в окно. Осколки стекол, оставшиеся в раме, с треском рвали наволочку.

Я вышел во двор следом за Васькой и увидел снег в черных крапинах. Поднял голову - окно на третьем этаже светилось, точно жерло раскаленной печи. Это была квартира профессора Иванова-Плакучего. Квартира, в которой жил Белый Полушубок. На дворе стояли люди в брезентовых робах и рукавицах. Из-под брезентовых же капюшонов виднелись темно-красные обветренные лица, а один стоял с откинутым капюшоном, и на ушанке у него сверкала золотая "капуста".

– Сам-то дома был?
– спросил этот человек.

– С полчаса как пришел вроде, - ответила тетя Маша.

Из парадной вышел моряк. Его лицо было мне знакомо.

– Ну что, Домотканов?

– Детально все сгорело, товарищ лейтенант.

– Детально... Ну что-то хоть осталось?

– Прах, товарищ лейтенант.

– Зола, вы хотите сказать?

– Так точно, прах, - упрямо повторил Домотканов.

Я его узнал. Это был моряк, который привел Верку на корабль, когда у нее украли карточки.

– Прах, прах, - передразнил его лейтенант, - а человек?

– Следов человека не обнаружено!
– доложил Домотканов.

Белый Полушубок исчез. Был он в квартире или нет - никто точно не знал. Его не разыскивали, по нем не плакали. Кто же он был? Не в моем воображении, а в жизни? Не знаю. И никогда уже не узнаю.

Лестница усеяна тончайшими черными лепестками. Я поднял один - на нем выпукло проступали буквы. Буквы не сгорели. Сгорели книги. Остались буквы-сироты. И шорох под ногами.

С площадки мы сразу увидели всю внутренность квартиры, потому что дверь сгорела. Домотканов был прав: там вообще ничего не осталось - уголья и прах. Словом, ничего. Уголья жарко светились. Не осталось и кусочка удивительной старинной мебели, где один только буфет был точно сказочный город: с колоннадами, площадками, переходами, лесенками, глухими дворами, таинственными подворотнями, вознесенными к небу - потолку - остроконечными башнями...

А кресла, похожие на добрых старых дядюшек, что рады-радешеньки подержать тебя на коленях, - где они?.. А зеркало, в которое могли бы смотреться великаны... Я видел голые, закопченные стены и опавшие около них кучи тускнеющих углей. Куча побольше - буфет. Куча поменьше - комод... Повсюду высились и затаенно блистали горки углей. Посреди квартиры вздымалась пирамида пепла.