Мальчишка с бастиона
Шрифт:
– Господи!
– вздохнула женщина и прижала руки к сердцу.
– Услыши молитвы наши за душу человека, которого все мы любим…
Колька уже давно подошёл поближе к говорящим и, не выдержав, вступил в разговор:
– «Лохматка» ему прямо в ногу ударила… Мы с Максимкой Рыбальченкой всё досконально видели.
Кто-то недоверчиво сказал:
– Где уж там видели!
– Да мы на Малахов ядра носили как раз, - обидчиво бросил Колька.
Женщины с интересом посмотрели на мальчишку. А тот, по-взрослому заложив руки в карманы, повернулся и умышленно медленно пошёл к уже нагруженной
– Точно, рана была смертельная.
Арба медленно выехала со двора. В конце Кривого переулка на дорогу вышла маленькая девочка и подняла руку.
– Тпру, - Колька подтянул поводья, - чего ещё там?!
– Мне на баксион к мамане, - тоненьким голоском пропела она, - возьми с собой.
– На какой ещё баксион?..
– высокомерно проговорил Колька.
– На четвёртый, - не замечая тона, доверчиво ответила девочка.
– На четвёртый?
– переспросил Колька.
– Да, да, - торопливо заговорила та, - маманя помогает на батарее, а мне велела к полудню водицы прихватить.
– Ладно, влезай, - смягчился мальчуган.
Она уселась рядом, и арба покатила дальше. Некоторое время молчали, затем Колька, не вытерпев, заговорил:
– Что, батеня на баксионе служит?
– Служил, - тихо ответила девочка, и в её голубых глазах появились слёзы, - третьего дня схоронили… Маманя теперь в горе навечном, - совсем по-взрослому сказала она.
У Кольки вдруг защекотало в горле, захотелось сказать что-нибудь ласковое.
– Ты кувшин давай мне, а то разольёшь, - проговорил мальчик. И они снова умолкли.
…На бастионе была короткая передышка. Уставшие от многочасовой работы люди лежали прямо на земле, кое-кто уже успел заснуть.
Колька разыскал возницу и негромко, чтобы не разбудить спящих, сказал:
– Приехал. Коней-то куда?
– Ладно, я сам. Ложись, пострелёнок, передохни, - ласково промолвил Федот и, приподнявшись, погладил ершистые Колькины волосы.
Увидев, где лежит отец, мальчик подошёл к нему и осторожно прилёг рядом. Но тот встрепенулся.
– А… Николка! На вот, подстели, - он вытянул из-под себя бушлат и протянул его Кольке.
– Поди умаялся?
– обнял Тимофей сына.
Мальчишка прильнул к потной отцовской груди и закрыл глаза.
– Хоть бы сегодня ещё повременил француз, - медленно проговорил бомбардир.
– Оно, конечно, - вторя ему, начал сын, - на баксионах нынче бабья много.
«Ишь, как заговорил!» - усмехнулся про себя Тимофей и ещё крепче прижал к себе Кольку. Он всё больше и больше удивлялся сыну: мальчишка вырастал, словно обгоняя время. Тимофей припомнил, как ещё летом, придя к Маланье, он застал Кольку плачущим навзрыд. Оказалось, что тётка сломала палку, служившую мальчонке «верховой лошадью». Это было всего лишь полгода назад. А вот теперь: «…бабья много!»… Отцовские пальцы осторожно заскользили по веснушчатому лицу, по коротким волосам и как-то непроизвольно затеребили
У Кольки вздрогнули веки, но он не раскрыл глаза, а только теснее прижался к отцу. Забытое тепло разлилось по телу. Было что-то странное в этих минутах.
Странное потому, что рядом был отец, а не маманя. Отец, которого отпускали с корабля по субботам да на рождественские праздники. Отец, который о Кольке (как казалось мальчишке) знал только, не приболел ли он за эту неделю, не подрался ли? Который приносил с собой воскресный паёк да кусок холстины, но никогда не приносил ласковых пальцев.
Мальчишке захотелось сказать отцу что-то нежное, что-то необыкновенное.
– Батя, а тебе тяжко пушку таскать?
– Да ведь привычка, - ответил Тимофей.
– А ты с чего это?
– Да так, - смутился Колька.
И они продолжали лежать. Холодноватый сухой воздух не давал заснуть. Высоко над бастионом, словно нарисованная, повисла стая птиц. До земли едва доносились их неугомонные голоса. Они, наверное, спорили, будет ещё бой или нет? Нужно ли им улетать?
– Небо-то какое… чистое, - вздохнул Тимофей.
– Мамка наша говорила: в такие небеса дитятю укутывать. Это про тебя… Мамка…
– Не надо, батя, терпите.
– А я ничего, я не плачу, сын.
И они снова замолчали…
– Испить не хотите?
Над ними стояла маленькая девочка с голубыми глазами и протягивала кувшин.
– Это можно, - приподнялся Тимофей и с жадностью отхлебнул солоноватой водицы.
– А ты?
Колька пить отказался.
– Я в дороге угостился. Мы вместе приехали.
– Что ж, благодарствую, - возвратил кувшин Тимофей.
– А зовут-то тебя как, голубоглазка?
– Алёной.
– Алёнушка, значит. Ну, ещё раз спасибо, Алёнушка.
Девочка отошла от них и присела возле женщины в чёрном платке.
– Это, верно, её маманя будет, - зашептал Колька.
– А батю их у вас тут прихлопнуло.
– Вот они какие дела, - понимающе протянул отец, - жалует нашего брата смерть-то.
Они лежали, тесно прижавшись, - двое мужчин, маленький и большой, у которых смерть уже отняла их добрую, тихую «мамку», которые никогда не говорили о своей любви друг к другу, - просто им неожиданно стало очень хорошо вместе: два матроса - взрослый, уже успевший подышать романтикой и тяжестью флотской службы, и маленький, ещё только бредивший штормами, парусами, сраженьями. Они доверчиво смотрели на чистое светло-голубое небо, которое словно не верило, что в мире может быть грохот, взрывы, смерть. Стоял солнечный, совсем летний день, хотя деревья уже были опалены осенью…
Раздалась трель боцманского свистка, и вокруг всё зашумело, заговорило, застучало снова.
За неделю все восстановительные работы были закончены. Больше того, возникли новые укрепления по всей линии обороны. Севастополь готов был отразить штурм.
После сражений под Кадыкиой и Инкерманом враги стали ещё упорнее готовиться к длительной осаде.
Колька остался на четвёртом бастионе. Когда после непродолжительной передышки французы начали обстрел наших укреплений, он был у орудий. Заметив его, командир батареи лейтенант Забудский прокричал унтер-офицеру Белому: