Маленькая Птичка большого полета
Шрифт:
— Скажу тебе, средь мерзостей земных,
В особенности три породы гадки... —
Следующая девчонка отчего-то решила вместо забавной истории продекламировать стихотворную кыту, да не на фарси, а на чагатайском диалекте,
— Жестокий падишах, рогатый муж,
Ну и ученый муж, на деньги падкий!
Кара-Мустафа покосился на Кёсем, но та не ответила на его взгляд. Возможно, стихотворные строки и дерзковаты, уж падишаха-то наверняка следовало с большим почтением упоминать, но ведь эта гедиклис не сама их придумала, а услышала на дневном уроке от какой-то из наставниц.
Впрочем, подружкам стихи не понравились.
— Да ну, знаешь, это когда достопочтенная Зухра читает, и то скучно, — сказала одна из них. — А ты и вовсе…
— Что «вовсе»? — обиделась та.
— А вот что, — подала голос гедиклис, замотанная в простыню. Та, которая раньше съязвила насчет купца, рассказывавшего премудрому мулле о нравах Хиндустана. И, пружинисто вскочив, приняла ту же позу, что и недавняя декламаторша… да нет, не ту же, а откровенно потешную в вычурном стремлении к величавости! И продекларировала заунывно: — «Жестокий падишах, — о-о-о! — рогатый муж, — хнык-хнык!..».
— Ах ты!.. — обиженная гедиклис бросилась было вперед, но подружки, смеясь, схватили ее, удержали, заставили сесть обратно. — А сама-то, сама-то прочти, попробуй!
— Да подумаешь, трудно, что ли? — пожала плечами «бесстыдница». — Вот, слушай. И смотри.
Она птичкой взметнулась с места — да и вообще была она маленькая и шустрая, точно птичка, — затрепетала, как огонек свечи, распахнув простыню крыльями за спиной... И показалось даже, что на веранде действительно стало больше света, чем мог пропустить кальян, превращенный в лампу, и не человек вихрем крутанулся у стены, а дикая фейри танцует, сливая в едином потоке движение со звуком:
— То губ нектар иль глаз твоих алмазная
слеза ли?
А может быть, твои уста чужой нектар
слизали?
Кокетством лук заряжен твой, и стрелы
в сердце метят.
Ах, если б блестки яда с них на полпути
слезали!
Метался в пляске ее голос, металось в песне тело, метались пряди волос, а под конец она вдруг крутанула вихрем простыню — и та в ее руках метнулась тоже, на миг создав вокруг обнаженной танцовщицы подобие дымовой пелены.
Гедиклис молчали, пораженные.
— А правду говорят, что позапрошлый султан, только-только сев на трон, приказал убить девятнадцать своих братьев? — робко спросила та, что ранее неудачно декламировала стихотворную кыту. Очевидно, декламация была неслучайна и жестокость падишахов ее всерьез тревожила.
— Правда, — равнодушно ответила ей похожая на мелкую шуструю птичку гедиклис, что танцевала с простыней. — И еще четырех беременных наложниц своего отца. Всех в мешки — и в Босфор. Я слышала, как шептались евнухи.
— Мог бы дождаться, пока родят, — добавила самая первая из гедиклис, та, которая рассказывала про муллу и купца. И бессердечно добавила: — А то лишний расход. Если бы все четверо произвели на свет мальчиков, тогда, конечно, в Босфор. Но ведь одна-две могли и девочек родить. А девочка денег стоит, да и ее мать тоже на что-то пригодится.
— Тридцать? — прошептал Черный Муса.
— Пожалуй… — нехотя согласилась Кёсем. — Но отложи
— Госпожа, у нее и так уже два десятка розог с прошлой недели отложены…
— Да? Тогда распорядись, пусть все полсотни сразу и выдадут. А если еще хоть раз повторится что-то в этом духе, сразу вон из гарема.
— Правильно, госпожа. С такими замашками ей не место в нашем Дар-ас-Саадет… В наложницы к какому-нибудь провинциальному беку — и то жирно.
— Тс-с-с, молчи…
Они забылись, но девчонки их не услышали, тоже забылись. Говорили о… ней, Кёсем. О том, что она никогда не спит. Закутанная в черный плащ, по ночам шастает вокруг гаремных павильонов, высматривает, вынюхивает тех, кто нарушает запреты. И будто при ней всегда два евнуха, огромные эфиопы, у одного — громадный кнут, у другого — ятаган в два локтя длиной. Заметит хасеки нарушительницу — и прикажет одному из них…
Кёсем с усмешкой окинула взглядом Кара-Мусу. Тот лишь руками развел.
— Девочки, я боюсь! — тихонько проныла та гедиклис, что декламировала нравоучительную кыту. — Давайте в спальни возвращаться…
— Ну да, вот прямо сейчас на тебя из темноты выпрыгнет страшная Кёсем, — насмешливо сказала маленькая танцовщица, — и прикажет евнухам тебя на куски разрубить. А потом останки твои в плащ замотает, унесет к себе в палаты — и съест!
И снова, мгновенным движением сбросив с себя простыню, взмахнула ею, как «плащом Кёсем», будто собираясь накинуть его на свою собеседницу. Та взвизгнула, если можно так назвать подобие визга, прозвучавшее шепотом.
— Дура ты, — упрекнула ее танцовщица. — Тебе уже в наложницы пора, а все еще сказкам веришь! Ну сама подумай, часто ли у нас по ночам просыпаются от воплей и свиста кнута? А часто ли бывает, чтобы какая-то девушка исчезла, а потом нашлась обезглавленная или не нашлась вовсе?
Кёсем снова переглянулась с Мусой. Люди во дворце порой… исчезают, при прошлых султанах такое было чаще, однако и сейчас, увы, случается. Без этого дворец не стоит. Но гарем она от такого пока уберегала.
— А вообще-то, она и вправду может по ночам бродить… — задумчиво произнесла все та же танцовщица. — Чего ей в самом деле на безмужней постели тоску до утра тянуть…
Кара-Муса чуть не поперхнулся. Стоял, безмолвный и неподвижный, как истукан из черной бронзы. Готов был услышать: «Сто!», готов был услышать: «Смерть!», готов был услышать: «Чтоб завтра же ее, мерзавки, духа в гареме не было, а куда и за какие деньги продать, не имеет значения, только проследи, чтобы хозяин был из самых немилостивых!». Но его повелительница молчала. А потом сказала вовсе не то, что он ожидал.
— Ты пока ее не трогай, — вот что сказала она. — Я за ней сама присмотрю...
Выбор покровительницы - и начало создания ожерелья
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
___________________________________________
Вот уже второй день Кюджюкбиркус безуспешно ломала голову над тем, как бы ей завести подругу. А лучше — сразу двух.
И ничего годного никак не могла придумать.