Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении
Шрифт:
— Мм, вкусно-то как! Это что?
— Цыпленок по-пакистански, рецепт Люлю, няньки из двенадцатой квартиры, той, что замужем за азиатом.
— Да он же из Камбоджи!
— Чего не знаю, того не знаю, она говорит, он пакистанский.
— Кто?
— Да цыпленок же.
Диалог совершенно сюрреалистический. Элоиза, не сдержавшись, хохочет. Дверь мгновенно распахивается: с «хорошими» привычками не так-то просто расстаться, и Рим не один день строился! Появляется Корали, перепачканная мукой. Целует мать, смущенно хихикает:
— Как тебе понравилась моя сирень?
— Очень
— Я же знаю, что на прошлой неделе вела себя отвратительно, так что вот. И потом… — она опускает голову, — я обещаю тебе, мама, что буду стараться. — Она поворачивается к отцу: — Боюсь, я маловато соли положила, может, надо досолить. — Разворачивается и убегает, отец ее перехватывает:
— А мне что же, поцелуев не положено?
Она на мгновение виснет у него на шее, потом скрывается, серьезная, как настоящий шеф-повар. Дверь хлопает, снова открывается: «прошу прощения», — тихонько затворяется.
Жюльен смеется:
— Да, знаешь ли, у нас тут было такое представление. — И шепотом рассказывает, перечисляет бесконечные разговоры между сестрой и Розали, споры, и оплеухи по малейшему поводу, и ласки… — А потом мы получили чистенькую и веселую Корали. Это было… словом, мы все обалдели от того, что проделала Розали!
— Вы что, подслушивали у дверей?
— Еще как! Неужели постеснялись бы? Уж слишком было увлекательно! А теперь они просто остановиться не могут. Розали рассказывает про свою жизнь, Корали — про свою. Похоже, обе наделали ошибок. Но все равно, они и веселятся обе, и Корали решила стать социальным работником, когда вырастет, чтобы заниматься приютскими детьми. Тише, они идут.
Входит Эмили, в руках у нее два подсвечника с зажженными свечами, шепчет на ходу:
— Подольше бы так продолжалось…
Корали время от времени будет ныть, что «никто ее не любит» и «она такая несчастная», и двери нередко будут захлопываться с грохотом, но Розали не впустую станет орать: «Хватит, девочка моя, послушай свою любимую коровищу!»
Пройдут годы, и Розали умрет. Потрясенная Корали будет сквозь слезы приговаривать: «Видит Бог, мама, как я тебя люблю, но учила меня, пусть и сурово, и подавала пример, и наказывала, когда надо, и… воспитывала моя Розали».
И тогда Элоиза решится рассказать историю Розали: «Вот теперь ты можешь ее выслушать», — прошепчет она, глотая слезы. Эмили, которая изо всех сил борется с чрезмерной чувствительностью, — когда-то, стоило ей захныкать из-за какой-нибудь царапины, Элоиза бросала на нее презрительный взгляд: «Очень тебя прошу, постарайся не быть похожей на своего дедушку», а хуже и быть не могло, чем такое услышать, — Эмили тоже будет слушать, но издалека, потому что вынимать косточки из вишен для консервирования, пожалуйста, это как-нибудь без нее! А может, и Жюльен станет прислушиваться из-за дверей… все Дестрады любили толстуху Розали.
4
Розали Неккер
— Ну, мам, начнешь ты, наконец?
Элоиза и Корали чистят вишни, чтобы поплотнее набить ими банки. В баке для кипячения белья, «обреченном в жертву культу стерилизации», как насмешливо говаривал Дедуля, уже стоят первые
Надо сказать, Корали, у которой кисти рук красны от сока и пальцы слиплись, уже несколько подустала. Выколупывать косточки, одну за другой…
— Нет, правда, ма, мне надо перекурить, или я умру! — Она встает, потягивается, недовольно скрипит: — Достали меня эти вишни, каждый год одно и то же!
— А есть их зимой тебе не надоело? — усмехается Элоиза. — Чего ты, собственно, хочешь?
— Хочу услышать историю Розали, ты уже тысячу лет обещаешь ее рассказать и каждый раз увиливаешь!
Они смотрят друг на друга с улыбкой, и все же серьезные. Годы пронеслись над семьей Дестрад — как по-прежнему продолжали называть ее местные, пренебрегая фамилией Ганса, «о которую, — ворчали они, — язык можно сломать», — да, годы прошли, а воспоминание о «коровище» по-прежнему живо, как и горе Корали, которая отворачивается с заблестевшими глазами:
— Ну, и хватит меня томить!
— Садись на место, — улыбается Элоиза, — мы почти закончили, а пока что я начну рассказывать. Идет?
— Идет.
— Ты — как, собственно, и я сама — не знала Розали пятнадцатилетней, в те времена, когда она, возможно, была красивой, во всяком случае, черт занимал ее всю с головы до пяток. Только помни, что все, что я знаю о ее ранней молодости, я знаю от твоей бабушки, которая именно тогда с ней познакомилась и объявила ее неуправляемой девчонкой. Розали даже с некоторой гордостью неизменно признавала это, во все горло хохоча над своими «дерзкими вылазками» во время войн переходного возраста! Что ж, она-то, по крайней мере, никогда от себя не отрекалась!
Мать произвела ее на свет почти что на ступеньках у входа в метро, на станции «Севр-Бабилон». Странная с виду, очень крупная женщина, явно на сносях, внезапно закричала, вернее даже сказать, взревела, произнося слова, которых никто понять не мог, а потом вся затряслась и рухнула прямо в лужу воды, хлеставшей из-под ее огромного живота.
В каком-то смысле то, что все это произошло именно там, было к лучшему. Полицейские тут же подхватили роженицу и отволокли в отделение неотложной помощи больницы Неккер, она в двух шагах оттуда. Розали выскочила чуть ли не на пол приемной, и завернуть ее было не во что, разве только в материнские юбки. Целые вороха ткани, при одном взгляде на которые уже можно было сообразить, что к чему, но люди, само собой, видят лишь то, что их интересует в первую очередь.
Новорожденный младенец оказался девочкой. Как только мать с ребенком переправили, как говорится, в более подходящее место, так сразу же задались вопросом, какое имя дать этому маленькому чудовищу? 55 сантиметров и вес 4,5 килограмма — не пустяк, особенно в те времена. Мать продолжала беспокойно лопотать, но никто не мог разобрать ни слова. К тому же, ей было очень плохо, началась горячка, она дергалась и бредила. Врачи уже не знали, какому святому молиться, а главное — на каком языке. Они перепробовали испанский, итальянский, английский — безуспешно, отыскали в соседнем отделении какую-то славянку, но эта дура только и смогла, что признать свою непригодность, да еще и нос воротила!