Маленькие слабости
Шрифт:
— Пошли вместе, — предложил я.
— А я говорю — стой здесь. Ты мой гость, понял? И не вздумай смыться. Знаю я тебя. А чтоб не смылся — держи!
И, опять сунув мне чемоданчик, строго подмигнув, Еремей исчез в мятущейся толпе гастронома. В винный отдел проскальзывали хмурые, озабоченные мужчины с сумками. Обратно они шли медленнее, с достоинством поглядывая по сторонам. Дескать, мы теперь не просто так, мы теперь при бутылке, а потому можем пойти куда угодно, можем к себе пригласить хорошего человека, и любой разговор нам теперь по плечу, да и вообще, ребята, жизнь здорово изменилась за последние десять минут, к тому же явно в лучшую сторону, вам не кажется? В глазах у них
Надо же, как получилось — я прекрасно помнил и неудачливого квартиросъемщика Валика, и грустного рефрижераторщика Дедулю, и деликатного Игорешу, а вот Еремей почему-то вывалился из памяти. Начисто. Как и не было его никогда. И не повстречайся мы с ним сегодня, кто знает, так бы исчез. Понадобился бы долгий, заполночный разговор с ребятами, чтобы всплыл в чьем-то сознании его образ и все, что с ним было связано. Он как бы сошел с горячих плит набережной и, залитый слепящим солнцем, растворился в дрожащем от зноя воздухе среди пыльной листвы, вывесок овощных магазинов, сапожных мастерских, цветочных базаров...
Пропуская мимо себя торопящихся мужичков, я спешно припоминал все, что было связано с Еремеем. Он был пониже всех нас ростом, молчаливее, тогда уже носил очки, охотно смеялся. Да-да, он как бы поощрял нас смехом, и мы вольно или невольно стремились заслужить его улыбку. Значит, он тогда уже сознавал свое превосходство и смеялся не только вместе с нами, но еще и над нами, его, должно быть, потешали наши непомерные надежды, помыслы, мечты. Да, все-таки мечты, хотя я терпеть не могу этого слова. Мне за ним почему-то всегда видится пышнотелая, изнывающая от дури и жары девица, с нетерпением поглядывающая на дорогу — не пожаловал ли за ней принц в золотой карете.
Превосходства явного, безусловного у Еремея не было, но чувствовалось, что быть со всеми на равных ему мало. Мы еще не осознали необходимости ежедневных действий, ведь впереди была прорва лет, так стоило ли беспокоиться — будут результаты, будут! А его душа уже тогда жаждала успеха.
— Ты помнишь, какое вино мы пили тогда? — спросил Еремей, выйдя из магазина. — Как же оно называлось... Во! «Кабинет»! Помнишь? — Еремей требовательно уставился мне прямо в глаза.
— Прекрасное было вино! Красное, чуть терпкое, оно продавалось в странных бутылках, зауженных книзу... И золотистая этикетка.
— А «Хемус»! — воскликнул Еремей. — А венгерские десертные вина! Их продавали в гастрономе на набережной. Как же они назывались?.. Забыл. А этикетку помню — крупная лиловая кисть винограда на тускло-зеленом фоне...
— "Геме чебор", — подсказал я. — Или что-то очень похоже. Оно было чуть горьковатым от косточек, а цвет — густо-рубиновый, но совершенно прозрачный!
— Хватит! Не могу больше! — Еремей закрыл глаза, поднял голову и дурашливо завыл.
— Нет уж тех вин, — успокоил я его. — Да оно и к лучшему. Они ведь, помимо прочего, требовали здоровья больше, чем мы можем выделить им сегодня.
— А помнишь, как Дедуля «Хемус» обожал? Любил «Хемус», бродяга! Впрочем, он многое любил, слишком многое.
— Он многим восторгался, — уточнил я.
— Значит, вредно столько восторгаться, — заметил Еремей. — Невоздержанность в восторгах ничуть не лучше невоздержанности в питье, жратве, бабах! — Еремей заговорил отрывисто, даже с какой-то яростью, будто отвечал ненавистному противнику. — Когда пьешь сверх всякой меры, жрешь, как... У тебя все равно есть возможность оставаться дельным человеком. Если ты невоздержан в восторгах, значит, ты откровенный дурак.
— Восторженность может быть вызвана и молодостью, наивностью,
— Затянувшаяся молодость говорит о затянувшемся развитии. Жаль Дедулю, жаль! На ровном месте лопухнулся! Не представляю, как он теперь сможет подняться! Да и сможет ли... Сомневаюсь.
— А что с ним случилось?
— Ты не знаешь? — живо обернулся Еремей. — Ну, старик, отстаешь! Похождения Дедули — это достояние человечества.
Мы подошли к перекрестку, подождали, пока пронесется поток машин. Лишь перейдя через дорогу, Еремей заговорил снова:
— Дедуля подался в рефрижераторщики, я же говорил. На такое дело, старик, от хорошей жизни не пойдешь. Это предел. А история нашего Дедули — это... Это черт знает что! — Еремей восторженно покрутил головой. — Обычный рядовой человек на подобное неспособен. Он будет всю жизнь из года в год тянуть лямку, ругать начальство, пить по вечерам портвейн... До тех пор, пока не захочется пить его и по утрам. Дедуля, конечно, выше всего этого. Ты помнишь, он был лучшим оператором телестудии? Во всяком случае, не худшим. — Еремею, видимо, показалось, что он сгоряча многовато отвалил Дедуле. — Что происходит дальше? Дедуля, наш железный, непробиваемый командор, влюбился. Позволил себе маленькую слабость. И надо же беде случиться — влюбился в бабу, в которую влюбляться не положено. Замужем она. В результате их возвышенная любовь стала отдавать обычным преступным сговором. Да, старик, и самые высокие, и самые низменные человеческие страсти при ближайшем рассмотрении оказываются одним и тем же. — Еремей, оглянувшись, посмотрел на меня. — И наступил час, когда нашему Дедуле не оставалось ничего другого, как прыгать из окна второго этажа в ухоженный, полыхающий пионами цветник! Борода по ветру развевается, глаза таращатся на мир без обычного восторга. А где осанка, где достоинство и невозмутимость?! Да, я не сказал самого интересного. В здании напротив какой-то оператор камеру проверял перед съемкой. Глядь, а в окне Дедуля маячит и явно собирается совершить нечто отчаянное. Оператор, не будь дурак, на Дедулю-то камеру и навел! И снял на пленку весь полет от начала до конца. И побег Дедули через кусты, и даже как оглянулся наш Дедуля напоследок, уже перемахнув через забор студии!
— А ты-то откуда все знаешь?
— В студию ходил. Да. Представился старым другом, что, в общем-то, соответствует действительности, предложил было на поруки взять... А там когда узнали, с чем я пришел, мне детектив этот и показали. Дедуля в главной роли. В итоге — с треском. Каково?!
— А я слышал, что он еще работал какое-то время на студии?
— Да, — подтвердил Еремей. — С полгода его держали из жалости. Потом он пошел в какой-то клуб детишек фотографии учить, но и оттуда вылетел. Не тому он, оказывается, детишек учил, не так, не на тех высоких примерах. В итоге стал Дедуля шофером. Но! Потерял прицеп с контейнерами и был отчислен по профнепригодности. Представляешь, поехал за грузом, а вернулся без прицепа, во дает, а?!
— И чем же кончилось?
— Треском, старик, опять треском! А как-то звонит... Ну, я, сам понимаешь, не мог отказать себе в удовольствии встретиться со старым другом. Встретились. Проводил его на вокзал, дождался отправления... Представляешь, до сих пор перед глазами: зарешеченное окно рефрижератора, а за грязным толстым стеклом маячит пухлая, несчастная, небритая физиономия нашего несравненного командора. Что творится с людьми, что творится! — Еремей покрутил соболезнующе головой, скорбно помолчал, вздохнул, выпустив большое розовое облако. — Ну, а сам-то как? Что-то ты бледноват... Не хвораешь? — спросил он, сочтя, видимо, печальную паузу вполне достаточной.