Маленький фруктовый садик
Шрифт:
– Экая невидаль, - вдруг говорит Володя, уязвленный замечанием Паши,у меня есть. Последнего выпуска.
– Ты что? Откуда?
– удивляется Паша.
– Это у него есть, - подтверждает и Ленка, которая входит из комнаты на кухню и слышит последние слова.
– Не может быть. Покажи.
– Принеси, Лена, - говорит Володя.
– Ерунда какая-то, - говорит Паша, - ты хоть знаешь, где "Континент" выпускается?
– А что там знать. На нем же написано. В Йошкар-Оле.
– Чего? В какой Оле?
В это время Ленка приносит коробку с электробритвой. Паша долго смеется.
– Чего ты, - говорит Володя, - чего это ты проглотил? Не видишь надпись: "Континент", Йошкар-Ола. Последний выпуск.
– Голова садовая, я тебе про журнал, а ты мне электробритву показываешь. Ты хоть слышал, какие журналы за рубежом издаются? "Континент" вот в Париже, "Известия для всемирного
– Паша глядит в потолок, вспоминает.- Ах, вот оно, вспомнил "Евреи и мы".
– Все это мусор, - говорит Володя.
– Ну, мусор, мусор, не будем спорить, про споры очень хорошо в одной книге написано... Не помню, как, но помню, что хорошо... Как-то плюс на минус.
– В какой книге? Кто автор?
– спрашивает Володя.
– Розанов, - отвечает Паша.
– Первый раз слышу, - говорит Володя.
– Какой Розанов? Может, Розов?
– А кто такой Розов?
– вмешивается Ленка.
– Ой, ребята, я такая серая, что и Розова не знаю.
– Как же, - говорит Володя, - по телевизору недавно выступал... И в газете про него было... Майор Розов...
– Ой, вспомнила, - говорит Ленка, - сначала он выступал, а потом песни пел. Там одна песня мне понравилась - "На мотоцикле": "На мотоцикле, на мотоцикле..." Хорошая песня.
– Хорошие ребята, - говорит Паша, когда мы выходим в ночь, - хорошие ребята, но темные. Спорит Володя по-советски, а донести - никогда не донесет. В зтом можешь быть уверен.
Мы идем к метро, дрожа от холода.
– Сыро, как на Камчатке, - говорит Паша, - я на Камчатке служил, на сырой камчатской земле. Самое сырое место в Союзе. А мне солнца хочется. Я б в Италию поехал. В Италии, говорят, церквей много, резчики по дереву, реставраторы нужны. А ты куда?
– Не знаю... Я еще не решил... Вызов нужен.
– Вызов я тебе устрою, сведу с людьми. Только момент надо выбрать. Сам понимаешь, за нами следят. Потому я для первого раза у Володи с тобой встретился... Вот, возьми для начала, - и сует мне нечто, завернутое в газету.
Мы расстаемся, Паша идет к автобусной остановке, я спускаюсь в метро. В метро теплей, но меня по-прежнему трясет. Сказать честно, я начинаю трусить. Впервые в жизни нелегальщина, недозволенные книги, которые прощупываются сквозь газету. Вот куда привела меня зубная боль. Зубы меж тем уже ноют, пока боль терпимая, надо спешить домой, смазать десну кефиром, а если не поможет, то попробовать полоскать мочой. В глазах мерцает, от водки и холодной манной каши тошнит, но главное не это, я впервые начинаю понимать, что такое настоящий страх, мне кажется, что на меня смотрят со всех сторон. Вон станционный милиционер прошел - смотрит. Может, лучше было бы по поводу своих выездных замыслов поделиться не с Пашей, а с Рафой Киршенбаумом, у которого есть свои связи? Но при всей моей любви и уважении к Рафе существуют опасения, что мои намерения раньше времени распространятся в институте. О самом Рафе, кстати, узнали раньше, чем он подал заявление. А Паша все-таки далекий друг, совсем другое общество. Впрочем, мои рассуждения, возможно, наивны. Возможно, они навеяны "синдромом Апфельбаума", в который, как я теперь понимаю, входит целый ряд сложных компонентов. Первоначально мне казалось, что "синдром Апфельбаума" связан исключительно с зубной болью и выражается в неприязни к людям, у которых зубы не болят. Но теперь я понимаю, что это лишь частный случай, мой синдром гораздо многогранней. И пока я еду в пустом ночном вагоне метро и через щеку жжет зубная боль, а через газету жгут опасные книги, мне кажется, что вот-вот я выведу окончательную формулу "синдрома Апфельбаума". Но домой я приезжаю без формулы и не только уж с зубной, но и с головной болью. Луна в эту ночь не просто светила - горела, окно было резко очерчено, и за окном словно лунный пожар, а в комнате его отсвет. Мне больно и страшно. Как ни странно - это более терпимо, чем просто больно. Когда несешь тяжесть в двух руках, два полных ведра - одно уравновешивает другое. Вспоминаются Володя, Ленка, Паша - невольно становится смешно, держусь за щеку, чтоб не рассмеяться. "Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно". Да, с матерью будет трудно. Моя мать - седая большевичка. Милая моя мама. Любовь к маме и прочие подобные чувства тоже входят в "синдром Апфельбаума", в его сложное сочетание. "Шалун уж отморозил пальчик, ему и больно, и смешно..." Милая мама, сколько ей пришлось претерпеть из-за моих шалостей. Помню, в седьмом классе при неопытной учительнице - практикантке пединститута, то ли из шалости, то ли еще по каким-то неясным мне самому причинам я прочел стихи Пушкина так:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий
И гордый сын славян, еврей, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык...
Вначале как-то сошло, наверно, практикантка не совсем твердо знала пушкинский текст, но затем, по доносу старосты класса, дело обнаружилось и приняло неожиданный размах. Меня исключили из комсомола, чуть не исключили из школы... Бедная моя мама...
Так хожу из угла в угол, думаю, вспоминаю, пробую заглушить тяжесть в желудке, холод в животе и, конечно же, зубную пытку. В третьем часу ночи, когда боль, как обычно, становится невыносимой, я вместо кефирного рецепта Марфы Ивановны решаюсь на Пашин рецепт. Смешав водку с мочой, зажмурив глаза, полощу воспаленные десны. Становится легче, становится совсем легко. Пытаюсь лечь, уснуть - не спится. Тогда достаю из газеты Пашины книги. Одна из них - Розанов, о котором упоминал Паша. Странная книга, никогда прежде подобного не читал. Чем далее читаю, тем более понимаю - это книга сладкая и вредная для ума, как шоколад сладок и вреден для зубов и желудка. Несколько страниц прочел с наслаждением, а потом понял - объелся. Взял другую книгу. Какая-то политическая фантазия, с матерком. Тут все наоборот - вначале скучно было, а затем увлекся. Остроумно написано. Одни имена, фамилии да клички чего стоят... Хаимпоц - ничего... Дядя Елдак - ничего, ничего... Гжегож Пьязда - смеюсь, держась за больную щеку. От смеха зубы опять начинают ныть. Уже смелей и уверенней повторяю рецепт Паши. Засыпаю. Просыпаюсь при ярком свете дня, зубы ноют терпимо. Настроение сложное и многогранное, но в пределах "синдрома Апфельбаума". Лежу некоторое время с открытыми глазами, без мыслей, а потом, так же без мыслей, сам не зная отчего, звоню Ковригину-Киршенбауму, дяде Ионе.
– Что ж ты пропал?
– Зубы болят.
– Это я тебе устрою. У меня хороший зубной врач. Приезжай прямо сейчас. Рафа тоже скоро ко мне приедет.
В комнате у дяди Ионы стало еще тесней от ящиков, в которые уже упакована часть вещей. Часть книг снята с полок. Разорение, грусть, неприкаянность.
– В институте скандал, - говорит Рафа.
– Торба рвет и мечет. Характеристику я до сих пор не получил. А если он узнает, что и ты хочешь уезжать, - его парализует. Бедный старик, он ведь всегда был антисемитом с добрым сердцем. Но теперь его словно подменили. Скоро в институте общее собрание, на котором выступят представители антисионистского комитета...
– Негодяи, - говорит дядя Иона, - зудят под руку, а тут приходится упаковывать свою прошлую жизнь. Начал упаковывать фотографии, и заныло сердце...
– Он достает из какого-то ящика пакет с фотографиями, раскрывает, несколько фотографий падают на пол. На одной из них дядя Иона - бравый, подтянутый, с приклеенными длинными усами, чубатый, в форме драгуна царской армии.
– Это в пятьдесят четвертом... Молодой я был...
– Его глаза загораются, и он объявляет хорошо, по-концертному поставленным голосом: Старинная солдатская походная частушка образца тысяча девятьсот четырнадцатого года "Эх, радоваться нечему", - и запевает: - "Эх, радоваться нечему, хоть я и молода. Эх. радоваться нечему, хоть я и удала. Эх, радоваться нечему, ведь у ворот беда. Эх, радоваться нечему - немецкая орда". Хорошо, лихо пели, так и видишь усачей, блеск труб, цокот копыт... Страницы истории... Листаем страницы истории... Русская история в частушках - так бы назвать новую программу.
– Он достает со стены балалаечку.
– Вот еще одна частушка. В четыре голоса петь надо: бас, баритон, сопрано и детский тенорок.
– Дядя Иона берет несколько аккордов на балалаечке и объявляет: - Частушка с переплясом "А при Сталине...".
– Он запевает, ловко меняя голос под женское сопрано: - "А при Сталине, а при Сталине я молоденькой была, да я молоденькой была". Второй го
лос - детский тенорок: "А при Сталине, а при Сталине я рябеночком была, да я рябеночком была..." Третий голос - баритон: "А при Сталине, а при Сталине я на нарах вшей давил, да я на нарах вшей давил". Четвертый голос бас: "А при Сталине, а при Сталине я врагов народа бил, да я врагов народа бил". Все вместе: "А при Сталине, а при Сталине, да айли-люли, трын-трава, да айли-люли, трын-трава..." Начинается общий перепляс, - вдохновенно, весело кричит дядя Иона.
Мы пьем коньяк и веселимся.
– Ничего, - кричит дядя Иона, - я им музыкальные бомбы приготовлю... Буду бить трофейным оружием. Сейчас над "Внешнеторговой урожайной" работаю.
– Он торжественно объявляет: - "Внешнеторговая урожайная". Двое солистов: "Здравствуй, Андрюшка, здравствуй, Ванюшка, - и-эх, по маленькой! Здравствуй, Матвейка, здравствуй, Сергейка, - и-эх, по славненькой!" Тут голос из хора речитативом: "Товарищи, господа приехали!" И сразу хор: "Закупай, закупай много зерна, закупай, закупай, песня слышна..."