Маленький оборвыш (др. издание)
Шрифт:
– Нет писем, – сказал он, увидев меня.
– Я знаю-с, – ответил я, – но Джейн просит, чтобы вы мне позволили сбегать за угол, купить ей почтовой бумаги; она говорит…
– Вот выдумала! – сердито закричал привратник. – Разве я могу позволить это?! Скажи вашей Джейн, что она совсем зазналась; просить такие глупости!
С этими словами он взглянул вверх в окно, а в окне Джейн делала самые отчаянные знаки.
– Ладно! Нечего руками махать! Я его выпущу, а меня за это, пожалуй, с места погонят.
– Позвольте, – перебил я поспешно, видя, как моя надежда исчезает, – Джейн еще велела купить вам осьмушку табаку.
– Гм,
Дать ему деньги и бежать! Он меня отпускает, дорога открыта, и вдруг все дело должно погибнуть из-за того, что у меня нет каких-нибудь двух пенсов! Я прибегнул к новой лжи.
– У меня нет мелочи, – сказал я, – Джейн велела мне купить вам табаку из тех шести пенсов, что дала мне на бумагу.
Я стал искать в кармане панталон воображаемую шестипенсовую монету.
– Ну иди скорее! Чем тут стоять да болтать, ты бы уже и вернуться успел!
Он отодвинул засов маленькой калитки, и я был свободен! Мне хотелось тотчас же пуститься бежать, но я боялся, не подстерегает ли меня кто-нибудь, и потому сначала просто пошел скорым шагом. Зато, дойдя до первого угла, я бросился бежать во весь опор.
Было пасмурное холодное утро, я чувствовал себя необыкновенно легким и бодрым. Местность была мне знакома, я знал самую близкую дорогу и минут через десять добежал до того прохода на набережную, который вел вниз, в темные Арки.
Глава XVI. Я еще раз направляюсь к улице Тернмилл
Когда я повернул в проход, который вел к Аркам, церковные часы пробили половину девятого. Это заставило меня остановиться. Моульди и Рипстона не могло быть на месте, они, наверное, давно уже на работе и не вернутся раньше сумерек. Надо провести весь день, не видевшись с ними. Это значительно уменьшило радость, которую я испытывал, вырвавшись так благополучно из работного дома. Я мог, конечно, разыскать друзей своих на базаре, но явиться туда в моем костюме было немыслимо. Я решился пробраться под Арки и там ждать их возвращения.
Странно, то место, где обычно стоял наш фургон, совсем не показалось мне таким родным, как я ожидал. Оно выглядело необыкновенно темным, мрачным, запустелым и унылым. Шаги мои звонко отдавались среди сырых стен; камни были скользки, как стекла, а слабый свет давал мне возможность заметить ледяные сосульки, блиставшие среди зеленых кирпичей.
Я стал искать какую-нибудь телегу, в которой мог бы засесть на несколько часов, но ничего не нашел, кроме телеги водовоза, на которой стоял четырехугольный ящик с отверстием наверху. Ящик этот служил, вероятно, для возки воды, и я влез в него, радуясь, что нашел себе уютный уголок. Скоро, однако, оказалось, что убежище это не так удобно, как я воображал. Внутри ящика осталось много воды, она замерзла и сначала была совершенно твердой, но когда я сел на лед, он стал оттаивать и вода просачивалась сквозь мои панталоны.
Я вылез из ящика и прилег за козлами водовоза, чтобы укрыться от ветра. Но ветер был такой резкий и пронзительный, что укрыться от него не было никакой возможности.
О, как мне было холодно, как я дрожал, какой голод мучил меня, каким несчастным я себя чувствовал! Я решительно не знал, что делать, чтобы как-нибудь спастись от страшного холода. Я то влезал в телегу, то вылезал из нее, то прыгал кругом нее, то перескакивал через ее оглобли, то выбегал на берег реки и бросал камешки в воду – ничто не согревало меня.
Наконец холод до того измучил меня, что я решился попробовать развести огонь. На берегу можно было подобрать много щепок и куски угля. Одна беда – у меня не было спички. На реке стояло много барок, на них работали люди, и многие из них курили. Они, конечно, дали бы мне спичку, если бы я попросил, но как подойти к ним в моем костюме? Они наверняка будут расспрашивать меня, станут рассказывать обо мне своим знакомым, и кончится тем, что меня поймают.
Оставалось одно: снять ту часть одежды, которая могла уличить меня, и вымазать лицо и руки грязью, чтобы быть похожим на одного из мальчиков, роющихся в речном иле. Это было дело нетрудное, но мне оно показалось в тот момент страшно тяжелым: я еще не совсем оправился после болезни, я ужасно прозяб, а мне пришлось снять чулки, башмаки, шапку и куртку, так как мальчики не носят ничего подобного. Кроме того, их ноги, руки и лицо вечно выпачканы грязью. Чтобы вымазаться таким же образом, я должен был пройтись голыми ногами по речному илу, покрытому сверху слоем льда, окунуть в этот ил руки и вытереть ими лицо.
Мальчики всегда носят с собой мешок или какую-нибудь посудину, в которую собирают все, что найдут. На мое счастье, я увидел под кормой одной барки старую кастрюлю, лежавшую в иле. Я взял ее в руки и подошел к одному из барочников, прося одолжить мне спичечку. Вместо ответа он поднял какой-то осколок и пустил им в меня, прицелившись прямо в ту руку, которой я держал кастрюлю. Осколок ударил меня по пальцам, и я выронил свою ношу. Это рассмешило других барочников, они начали хохотать и бросать в меня кусками угля, так что я вынужден был бежать, увязая в мягкой грязи. Я спрятался за кормой одной барки, но старик, работавший на ней, увидел меня, схватил свой багор, подбежал к краю барки и начал грозить мне. К счастью, багор был слишком короток и не мог достать до меня.
– Пошел прочь, скверный воришка, – закричал он, – только что из тюрьмы выбрался и опять за прежнее берется!
– Я вовсе не был в тюрьме, – со слезами ответил я, – я никогда не был в тюрьме.
– Не был в тюрьме, гадкий лгунишка? Да ты посмотри на свою голову, разве это не тюремная стрижка!
– Нет, я был в работном доме, и меня там обрили, потому что у меня была горячка. Я убежал из работного дома; я просил у тех людей спичку, чтобы развести огонь, а они начали швырять в меня углем. Вот, посмотрите!