Малиновка под колпаком
Шрифт:
– Что ж, – после недолгого молчания вымолвил аббат. – Все мы, по сути, грязь и тлен. Пусть войдет.
– Я того, ваше преподобие, это, – кланяясь, точно заведенный, бормотал Мач, – я тут, это. Заплатить. А монеты, стало быть, какие-то, словом, не такие. И не знаю, так я, того… – Он вновь склонился и протянул святому отцу слегка потертый, не слишком круглый золотой.
– Это что же? – принимая лепту из рук пастуха, заинтересованно спросил аббат. И, увидев вычеканенный профиль, замер, часто моргая.
– Я должен-то двенадцать шиллингов, – напомнил
– У тебя что же, есть еще такие монеты?
– Вот! – Крестьянин полез в поясную суму и продемонстрировал еще три блестящих кругляша.
– Это старые монеты, – величественно пояснил святоша, – ты должен понимать, Мач, очень старые.
– Так что же, и цены им вовсе нет? – всхлипнул сельский дурачок.
– Отчего ж, – утешил его настоятель, быстро сгребая золото с открытой ладони. – Всему на свете какая-то цена да имеется. Так и быть, я приму их, но ответь мне всю правду, сын мой, где ты взял эти монетки? И будь честен, как на исповеди.
– Я? Да… я, конечно! – засуетился Мач. – Второго дня, как обычно, стадо пас, а одна черная овца возьми, да и сбеги, лихоманка ее побери! Прости меня господи, чего это я? – Он хлопнул себя ладонью по губам. – Ну, я того, искать ее пошел. Везде смотрел, а эта… – Он замялся, явно опуская крепкое словцо. – Ну, словом, хозяин бы меня поленом так отходил, – неделю бы на брюхе спал! Он ведь каков, у него нрав-то, ого, крутой! А ежели за бич возьмется, то и вовсе…
– Ты говорил о несчастной овце, сын мой, – требовательно напомнил аббат.
– Да-да, об этой несчастной твари, будь она неладна. Я все ноги сбил, пока искал! Уж стемнело вовсе, я сам чуть жив. Филин ухает, волки ему подвывают – уж думал, конец ей настал. Да и мне заодно! Иду, ну, это, шепчу: «Помилуй меня, господи». Вдруг чуть слышно: «Бе-е-е». – Пастух остановился, затем вновь заблеял, почти неотличимо от настоящего породистого барана. Судя по блаженной улыбке, процесс доставлял парню истинное удовольствие.
– Я понял, понял, – оборвал овечий концерт священнослужитель. – Что было дальше?
– А дальше-то что, – сконфуженный пастушонок испуганно поглядел на собеседника, – я, стало быть, на голос. Там камни большие, склон и дыра. Ну, и моя овечка из той дыры: «Бе-е, бе-е». – Он вновь увлеченно заблеял.
– Да хватит уже! – не выдержал аббат и перекрестился, раскаиваясь в собственном гневе. – Будь краток, Майкл, и не смей здесь блеять. Тут божий дом, а не овчарня!
– Ой, я того, простите меня! И не сообразил как-то. Помилуй, боже, господь всемогущий, грешного раба твоего! – Позабыв о рассказе, крестьянин упал на колени перед распятием и стал широко креститься, шепча слова молитвы.
– Вернемся же к агнцу, сын мой, – морщась от зловония и непроходимой тупости невежды, потребовал настоятель.
– Я сейчас, уже скоро! – на миг отвлекаясь от слов молитвы, пообещал сын мельника. – Теперь Он не держит зла на меня? – косясь на священнослужителя, поинтересовался парень.
– Уверяю тебя, больше не держит. Поднимайся. Ты рассказывал о найденной овце. Продолжай, я слушаю.
– Ну да, – обрадованно заговорил Мач. – У меня, стало быть, фонарь был. А от свечи уж и остался-то всего огарочек,
– А что овца? – перебил настоятель.
– Овца – не знаю. Но, это, по всему видать, тоже не сладко ей пришлось. Обделалась изрядно и блеяла так жалобно: «Бе-е», – начал было сын мельника.
– Ладно, оставь овцу…
– Да как же оставь?! Мне, того, без нее на глаза хозяину – краше в омут!
– Хорошо, – сквозь зубы процедил настоятель. – Я так понимаю, ты спас ее. Одобряю, сын мой. Но откуда взялись монеты?
– А я что ж, не сказал? – Пастух захлопал глазами. – Вот же ж дурья башка… Это я потому такой дурень, что в детстве…
– Ответствуй, сын мой, где ты взял монеты?!
– Так ведь там же и взял.
– Где «там»? – Глаз аббата стал нервно подергиваться.
– Ну, это, где овца блеяла. Я как полез, камень отвалился, а под камнем они, значит, и были.
– И ты, стало быть, забрал оттуда все?
– Да не, что вы! – отмахнулся Мач. – Куда ж мне столько-то? Там и монеты, и блестящее разное было. Я б столько не унес…
– Такие монеты? – уже куда мягче поинтересовался служитель Господа.
– Ага, такие же, вот столько! – Крестьянин широко раскинул руки. – Я и подумал, может, тот, кто спрятал, не заметит, если я эти монетки возьму. Мне ж только долг уплатить. Может, Господь послал их мне за спасение бедной овечки, она ж там так жалобно: «Бе-е», – пролепетал сельский дурачок, хлопая глазами. – Я ж ни-ни, вы не подумайте…
– Хорошо, сын мой, хорошо. Я верю, что ты не нарушал заповеди «Не укради». Однако ж скажи, где находится то место, в которое столь неосторожно забрела твоя овца?
– Так разве ж она моя? Это ж кучерова… – начал было сын мельника.
– Скажи, и я обещаю, что у тебя будет не одна, а целых три овцы.
– Эх! – на глазах пастуха выступили слезы. – Кабы я знал… Но, это, брел я наугад, ночь была, ну вот, не светлее вашей сутаны. Если б овечка не говорила «бе-е», – он захлопал себе ладонью по губам, – то и не сыскал бы. А потом, того, свеча и вовсе погасла. Обратно мы плутали так, что думал, либо окажемся в волчьей пасти, либо ж выйдем где-нибудь в Дербишире. Одно могу сказать, неподалеку все дело было. Стадо-то, того, общинное, разве ж далеко погонишь? Ну а под утро, слава Господу всеблагому и милосердному, к селению на собачий лай живехонек и целехонек вышел. И овечка, стало быть, со мной, и так радостно… – Мач открыл было рот, чтобы заблеять, но аббат успел первым.
– Благодарю тебя, сын мой. Ступай с миром.
– Так, стало быть, я ничего уже не должен монастырю?
– Ничего, – святой отец перекрестил деревенского пастуха. – Ступай.
Выслушав доклад, шериф Ноттингемский поглядел на сэра Роберта.
– Ваш дядюшка заглотил наживку.
– Я готов был поставить обрезанный шиллинг против булатного меча, что так и будет. У моего дорогого родича при виде золота мозги отшибает, точно от удара палицей. Готов поклясться, этот упырь отобрал у Мача все монеты до единой. Хотя в прежние времена каждая из них стоила по 32 серебряных пенни!