Малиновые облака

Артамонов Юрий Михайлович

Мы всё забываем и от всего отказываемся, безродные, как собаки. Старики стариков наших стариков жили родами и почитали свой тотем, своих лесных родоначальников. Посмотри на человека внимательней, и увидишь в нем древнего предка: медведя, лося, волка, лису, куницу и даже крысу иногда. Старое уходит в землю, разрастается в ней корнями. Нужно ли вырубать эти корни, истощать почву, на которой стоишь?

Каждый, и зверь, и человек, ходит своей тропой. Слабый уступает, когда пути сойдутся. Благоразумный — тоже. Но сейчас их столкнули нос к носу, не разойтись.

Собираясь на эту свою последнюю охоту, а старик чувствовал, что она в любом случае станет последней,

он вдруг ощутил себя бодрым, задиристым, почти молодым. Подхватил ружье, легко вскинул на плечи рюкзак, легко пошел, но неожиданно выронил трубку и, наступив, раздавил ее. А это была куда как скверная примета… Со смущенной душой собрал он ее обломки, и мелькнула мысль: «Вот как оно? Верно, не пригодится больше…» С таким настроением он и отправился.

Подойдя к логову, внимательно осмотрел все кругом, обшарил, но свежих следов у разоренного гнезда не обнаружил. Выбрал раскидистый дуб, соорудил на ветках нечто вроде шалаша из прутьев и прошлогодних будыльев, намазал себя жиром, чтобы зверь не почуял человеческого духа. Уселся поудобнее, вытащил из рюкзака ломоть хлеба со свиным салом, поел немного, прислонился спиной ко стволу и будто застыл так. Посмотришь снизу — половодье навешало на ветки хламу: то ли лохмотья какие, то ли сено с лугов, то ли еще что. Ни дыхания не слышно, ни кашля, ни малейшего шороха.

Стало темно и холодно. Порывистый ветер, не встречая никакой преграды, свистит в ветвях, постукивает мелкими веточками, пронизывая старика до мозга костей. На небе зажглись, как волчьи глаза, холодные льдистые звезды, выскользнула из облачной прорехи луна и застыла в чистом пространстве, как льдинка в ведре. Свет ее бледен и слаб: деревья, вода в канавах, кусты черны, словно залиты смолой. Руки одеревенели, застыли, не чувствуют ружья, и сама кровь будто загустела и перестала ходить по жилам.

Но вот слева, откуда и ждал старик, еле слышно хрустнула ветка, и тотчас все снова замерло в какой-то невообразимой тишине, словно звенящей, нет, скорее шуршащей, как сыплющееся маковое зерно. И сколько ни вглядывался он в ту сторону, сколько ни вслушивался, так ничего подозрительного и не обнаружил.

Но волчица, если это она, чем-нибудь да должна была выдать себя. И старик замер, даже не дышал, кажется, аж в голове тонко зазвенела кровь, а сам он словно оказался в каком-то большом пустом пузыре. И вдруг прямо перед ним, совсем близко, зажглись два зеленоватых огонька. На один миг! И тут же пропали. Но этого было достаточно, чтоб в глазах вырисовался воображаемый силуэт волка. Старик плавно спустил курок…

Ружье изрыгнуло огромный клуб огня, осветившего на мгновение, кажется, всю окрестность. Уже и эхо обежало дальние луга и леса, а в глазах все еще плавают розовые пятна и круги, постепенно тускнея и уползая вбок, на границу поля зрения. Старик зашевелился, закашлял, растирая руки и тело, чтоб хоть чуточку согреться. А в голове одна мысль: «Попал или нет? Даже не взвизгнула, не подала голоса! Наверное, наповал… Надо бы спуститься, посмотреть, но, кто знает…»

…Едва-едва забрезжил рассвет, как старик, так ни на минуту и не заснувший за ночь, лишь прикорнувший чуток под утро, освободился от веревки, которой с вечера привязался к стволу, размял руки и ноги, совсем почти онемевшие и ничего не чувствовавшие, и, кряхтя, спустился на землю. Все так же дул промозглый ветер, мрачно и сыро было вокруг, только на горизонте чуть розовело по краю белое и гладкое облако, как мездра на снятой шкуре, слегка запачканная кровью.

— Оттуда я пальнул, а она стояла вон там, — говорит сам с собой старик,

ковыляя на негнущихся ногах. — Неужели промахнул?

Обходит кусты, чувствуя, как жжет мелкими иглами оживающие ступни, и останавливается, даже оглядывается недоуменно: волка нет. Уж не привиделись ли ему эти сверкнувшие в лунном луче глаза? Не палил ли он в пустоту? Подходит поближе, чтоб отыскать след пули в прошлогодней зализанной половодьем траве, и вдруг наклоняется, ощущая, как забилось в волнении сердце.

Руки так дрожат, что старик долго не может ухватить этот маленький клочок шкуры — с копейку, не больше — который лежит, будто нарочно, на самом видном месте. Хорошенько рассмотрев его, старый охотник определил, что жакан прошел меж ушей волчицы и вряд ли причинил ей какой-либо вред.

«Ищи ветра в поле…» — думает он, вертя в пальцах этот клок.

10

Усталый, голодный, весь день бродил он по болоту, окрестным оврагам и рощицам. Не присел ни разу, не ел, не пил. Он был уверен, что волчица не ушла далеко, а притаилась где-то здесь. След, наконец, обнаружился километрах в трех от деревни, на поле у дальнего леска. Волчица неосторожно ступила тут на вязкую еще почву. А к полудню он вдруг понял, что ходят они друг за другом, почти параллельно, что не только он выслеживает волчицу, но и она наблюдает за ним, идет шаг в шаг. Даже почудилось в тот момент, что ветерок наносит из-за ближних кустов душный запах псины.

Плюнуть бы на все да податься домой, отдохнуть, выспаться: глаза-то совсем закрываются, режет их, будто песку сыпанули. Но это значит, дать зверю волю. Сейчас он — не мать-волчица, что дарит жизнь, сейчас он — как бог смерти Азырен, что рыщет по миру в поисках жертвы.

Гудели ноги, и ружье, которое старик держал наизготовку, невыносимо оттягивало руки. Он двигался размеренно, неторопливо и, кажется, не потел, но когда снял рюкзак, выламывавший плечи, и повесил его на сук, тут же почувствовал, как заледенела спина. Скверно, в такой охоте это недопустимо: пот ослабляет, уносит силы. Останавливаться тоже нельзя, потом не двинешься с места. И он не давал передышки ни себе, ни волчице.

Уже заголубел воздух, а старик все брел. И уже не глазами, а каким-то необыкновенным чутьем, открывшемся на пределе сил, распознавал след, даже будто бы видел, куда ступала волчица, как шла, где останавливалась, где задела ветку, а где жадно лакала из лужицы. Он брел и бормотал что-то, а в глазах появлялись темные пятна: будто пень стоит на дороге, вглядишься — ничего нет.

Он даже не поверил себе, когда увидел ее вдруг. Совсем рядом, метрах в двадцати. Волчица сидела на излучине дороги, будто ждала его, будто решила: хватит хитрить, обманывать друг друга, пора, наконец, встретиться, сойтись в честном поединке. Она была сильна и красива, и напряжена, как тетива лука. Тонкие бледно-розовые губы чуть вздернуты, будто в усмешке. Они обнажили светлые, как клинки, клыки. И такими же острыми казались ее немигающие глаза.

Они глядели друг на друга, наверное, с минуту, словно в оцепенении. И старику было жаль этого красивого зверя, может быть, последнего в родных лесах. Вот сейчас, стоит чуть довести ружье, нажать спуск, как тяжелая пуля ударит прямо в грудь, прямо в светлое треугольное пятно на ней. А легко ли это сделать? Иль так уж в мире заведено, что мы убиваем того, кого больше любим?

И старик вздохнул от этих мыслей. Но и тихого вздоха было достаточно, чтоб волчица взвилась, как стрела. Он вскинул ружье и нажал спуск. Но оно молчало. Осечка!