Малинур. Часть 2.
Шрифт:
– Скажите. А Вам не показалось странным, что в первом пергаменте речь идёт о Таис, ратующей за Авесту, а второй, вовсе написан женщиной, которая напоминает адресату о необходимости читать авестийскую молитву?
– Интересное совпадение, но я пока об этом не думал, – Ердоев вернул очки на нос, – надо сначала перевести текст и потом изучить его хорошенько. Много непонятных оборотов и собственных имён. Дзета, Никад, Карун…
– Карун? Вы сказали Карун? – Сергей почувствовал, как от волнения у него похолодела спина.
– Да. Там есть фраза: «Карун – золотая крепость». Никогда не слышал такого названия. Я попрошу коллег вместе поработать над переводом. Надеюсь, в результате, что-то прояснится, – Ердоев ещё раз
Глава 2
1983 год.
Сергей вышел из здания и направился вдоль узкой аллеи, что предваряла главный вход в институт. Жара к обеду набрала обороты. Неподвижный воздух висел над асфальтом раскалённым маревом, и редкие встречные пешеходы учтиво прижимались к самому бордюру, расходясь друг с другом в узкой полосе тени, образованной кронами тутовника.
Про сегодняшний вылет Кузнецов профессору соврал, никуда он не летел. Нужно было как-то ему обосновать отсутствие запроса. А клепать очередную залепуху, не хотелось. Ердоев привлечёт к работе коллег, те обязательно растрепятся и, не ровён час, информация о несуществующем уголовном деле всплывёт в самый неподходящий момент. Так что время было, и после обеда, офицер рассчитывал успеть сделать ряд важных дел.
Он взглянул на часы. Скоро телефонный разговор, что позавчера был заказан на главпочтамте. Двое суток назад, его агент на индийский номер сообщил дату, когда Джабраилу позвонит «его советский друг».
В конце аллеи, обильно заляпанной раздавленными плодами шелковицы, величественно раскинул ветки грецкий орех. Старое дерево образовывало крупную тень, что гостеприимно встречала входящих на территорию института. А для уходящих она напоминала жирную точку, означающую конец тенистого рая. Дальше всех ожидало свидание с пеклом открытого пространства примыкающей улицы.
Кузнецов встал у границы света-тени. Посмотрел на потемневший ящик из-под пива, на котором утром под деревом, сидел такого же цвета седобородый старик и продавал семечки. Затем, прищурившись, взглянул на залитый солнцем проспект и автобусную остановку метрах в ста. Вспомнив о дороге сюда, когда градусник показывал всего-то +25, сразу отказался от идеи возвращаться общественным транспортом. Пошарил в нагрудном кармане рубашки, достал зелёную трёшку. Недолго думая, решил ехать до центра на такси и уселся под деревом на место аксакала.
У земли было прохладней. Вокруг в траве валялись сморщенные орехи, которые никто не собирал, так как по цене стакана газировки, они, уже очищенные, продавались на каждом углу. Сергей лениво поднял один, тот оказался пустой. Откинулся на ствол, вытянул ноги и чуть прикрыл глаза. Щеки коснулся еле-еле ощутимый ветерок, гуляющий под кронами деревьев и берущий свои хилые силы у прохладного арыка, что протекал где-то сзади, в зарослях густой травы. Слабый конвекционный поток, возникший между холодным ручьём и раскалённым воздухом за пределами теней, создал под орешником живительный микроклимат. На удивление, ещё десять минут назад, его голова кипела от переполнявших её мыслей и призрачных догадок, а сейчас она была пуста, как скорлупа подобранного плода. Не думать, не разбираться в том, что Кузнецов сегодня услышал, ему не хотелось.
Он остановился. В прямом и переносном смысле. Впервые за много лет, он остановился ни ввиду ожидания чего-то или кого-то. И не по причине усталости и наличия впереди преград, физических или ментальных. И даже не в силу сложности принимаемого решения или складывающихся обстоятельств. Он остановился сам, бесцельно и беспричинно, не имея никаких желаний и не ведая никаких потребностей. Словно вынырнув из водоворота жизненных событий, Сергей вдруг чудом выбрался на берег, и сейчас его жизнь осталась там, а он сам – здесь, под орешником. Сидит как блаженный
А на самом деле, впервые со времён своей юности, Сергей просто услышал Себя. Беззвучный шёпот почти не различался, но мелодика голоса воспринималась, и говорящий явно радовался, что наконец-то, кто-то ему внемлет. Он говорил без слов, а в эпицентре ментального затишья, его посылы звучали музыкой, исполняемой по нотам божественной партитуры. Если до этого, наедине с собой Сергея накрывало тягостное уныние и липкий страх кромешной безысходности, то в этот раз, под старым деревом он вдруг почувствовал покой и радость. Ничем не мотивированную, но такую тёплую и забытую, что лишь по улыбкам прохожих, сообразил: это они улыбаются ему в ответ.
Кузнецов закрыл глаза. Сладкая нега растеклась по всему телу. Он разомлел и вдруг почувствовал, как тело начало терять свой вес. Точь-в-точь как тогда, возле храма огня. В голове опять появился звон, сначала слабый, но постепенно всё громче и громче, насыщенней и насыщенней, пока не затмил собой всё. Каждая клеточка тела начала мелко вибрировать от этого звука, и когда звон-вибрации достигли апогея – струна лопнула… В абсолютной тишине, неощутимый ветерок с ручья поднял Сергея с места, и он медленно оторвался от земной опоры. Открыл глаза. Вокруг ничего вроде не изменилось, и в то же время всё преобразилось кардинально. В чём была разница, понять он даже не пытался, так как субъект этого понимания попросту отсутствовал. Восторг и одновременно животный ужас, охватили его. Восторг от ощущения блаженства, а страх, что он вот-вот отдастся на волю неведанной подъёмной силе и больше никогда не вернётся. Туда, где останется Аиша, сын, мама, жена, недоделанные дела и неисполненные мечты. Его неполученный орден и недождавшееся звание. Непереданное письмо от блудливого мужа его несчастной жене. Али, которого он обманул, и клятвы, что так легко раздавал. Ложь, что он плодил безмерно и безответственно, каждый раз убеждая себя в её благородной необходимости. Обещания, кои не исполнил и часто даже не пытался этого сделать. И самое главное – апостасия, которую он однозначно совершил, но так ещё не понял, по отношению к кому или чему.
– Писар, – «сынок», раздался тихий голос.
Сергей открыл глаза, мгновенно наполнившись бетонной тяжестью. Увидел перед собой начищенные до блеска чёрные калоши, одетые на ноги в тёплых верблюжьи носках-шурабах, и полы синего ватного чапана.
– Шимо худро бад хис мекунед?
Кузнецов с трудом поправил перекошенное тело и сел удобней. Поднял голову. Напротив стоял утренний торговец семечками. Во всех учреждениях начинался перерыв, и старик пришёл на свою точку, отрабатывать поток обеденных клиентов. Аксакал, прищурившись, озабоченно смотрел в глаза. Вероятно, поняв, что пред ним русский, его тёмное лицо ещё больше сморщилось от беззубой улыбки и стало похоже на иссушенную коричневую скорлупу грецкого ореха. Он поставил на землю свой вещевой мешок, сверху положил газеты, предназначенные для сворачивания кульков, и, взяв Сергея за плечо, тихо повторил вопрос на корявом русском:
– Синок, тиби плёхо?
Кузнецов отрицательно качнул головой. Встал с ящика и, улыбнувшись, ответил на дари, что всё хорошо, просто решил чуть посидеть в тени. Старик озорно зацокал языком и даже снял тюбетейку, удивлённый знанию русским парнем таджикского языка. Сергей извинился за без спроса занятое торговое место, поправил ящик и вышел на раскалённый тротуар. На секунду замер, адаптируясь к светотепловому перепаду. Не в силах поднять ослеплённых глаз, вытянул руку в сторону дороги, с зажатой между пальцами трёшкой, и медленно зашагал вперёд.