Малуша. Пламя северных вод
Шрифт:
– Держи его – он тебе силу придаст, а младенцу крепость. Ну, давай! Мать-Сыра-Земля в помощь!
Малуша изо всех сил сжала колос в ладони и глухо закричала. Она сейчас умрет, она больше не может… и повалилась назад, на шкуру. Между ног ее остался лежать какой-то мокрый трепещущий комок. Она не разу поняла, что это такое, но ощутила облегчение – как будто та мать-земля давила на нее всем весом, а теперь сошла.
– Вот и родился у медведицы медвежонок! – весело воскликнула Бура-баба и наклонилась, чтобы перевязать и обрезать пуповину.
Малуша лежала на спине, закрыв глаза и тяжело дыша. Она испытывала несказанное
До нее доносился плеск воды, приговор Буры-бабы:
– Как не ведает сей гость ни своего имени ни прозванья, не ведает ни отца ни матери, ни роду ни племени, и ни страсти и ни боязни, в голове ни ума ни разума, в ногах ни скорого ни тихого хождения, так бы не ведали его ни хвори ни болезни, ни сглазы, узоры, прикосы и порчи, ни беды ни печали…
– Кто? Кто там? – нетерпеливо шептала Малуша, будто при звуке шагов долгожданного гостя.
– Шишечка! – бросила Бура-баба, окончив заговор. – Я так и ждала.
– Дай мне глянуть! – Малуша приподнялась, убирая волосы с потного лица.
Хотела сама проверить, как будто Бура-баба могла ошибиться сослепу, мальчика держит на руках или девочку. Охватило жгучее любопытство, захотелось поскорее взять его, рассмотреть…
Верно ли он жив?
Бура-баба подошла, неся на руках что-то шевелящееся. Доносился слабый крик. Младенец лежал на обрывке старой рубахи Князя-Медведя – полагается в отцовскую завернуть, а другого отца у дитяти нет. Малуша торопливо схватила его. Младенец уже был обмыт и перепоясан красной шерстяной ниткой – первый оберег, привязка к свету белому. Темные мокрые волосики, закрытые глазки-щелочки, красный вопящий ротик… Мордастый какой! Она приложила его к груди, и мальчик живо принялся сосать, как будто ему уже рассказали, что нужно делать на этом новом для него свете.
– Бойкое дитя, сразу видать, – Бура-баба остановилась перед лежанкой и сложила руки. – Своего не упустит. Как тебе сынок?
Малуша засмеялась в ответ. Она жадно разглядывала деловитое и недовольное личико, пытаясь отыскать в нем сходство со Святославом. Ничего такого она не видела – какой-то толстый лягушонок, а не княжий сын, – но это ее не огорчило. Мысль о Святославе сейчас не причинила прежней боли, да и показалась куда менее важной, чем прежде. Весь мир сдвинулся, у него появилась новая ось, новый бел-горюч-камень, начало и основа всего. Новый, самый важный князь лежал у ее груди и усердно сосал. Потом выпустил грудь, привалился к ней и заснул.
Малуша осторожно переменила положение, подложив дитя к себе под бок. Когда-то она, глупая девка, хотела сидеть на беломраморном княжеском троне. Но даже если бы это удалось, едва ли она тогда чувствовала бы себя владычицей мира с той же полнотой, что и сейчас.
В иных семьях дети что цыплята – сколько народилось, сколько умерло, и родичи не помнят. Но здесь, в огромном дремучем лесу, этот единственный ребенок был что новорожденное солнце в глухом зимнем небе. То самое солнце, о котором она столько думала в темные дни Карачуна. Целый век миновал с тех пор – и народился новый.
– Как называть будем? – спросила Бура-баба, поднося ей теплое питье, пахнущее «гусиной травой».
Малуша осторожно просунула свободную руку под изголовье
– Спор, – она улыбнулась, вспомнив, как подбодрил ее этот дар. – Или Колосок.
– Ну, пусть будет Колосок или Споринок, – засмеялась Бура-баба. – Вся сила нив плесковских ему досталась. Пусть будет плодовит, как колос золотой, богат, как земля, щедр, как солнце красное. Жить ему сто лет, родить двенадцать сыновей, двенадцать дочерей! Самый высоким побегом вырастет от дерева того, что предрекала я бабке его Ельге.
– Самым высоким… – прошептала Малуша, как зачарованная. – Да будет крепко слово твое.
Малуша склонилась и прижалась щекой к теплой головке младенца. За растворенной дверью вечерело, но ей казалось, что сияющий золотом день теперь будет стоять вечно.
Еще три дня Бура-баба оставалась в медвежьем логове с Малушей, а хозяин в это время жил в избе старухи и вместо нее сторожил ворота Нави. Малуша чувствовала себя неплохо, но Бура-баба запретила ей вставать до истечения трех дней. Она подносила Малуше дитя, чтобы покормила, а потом мыла, пеленала и укачивала его сама. И Малуша дремала, слушая, как Бура-баба поет над ее ребенком:
Она гнула люльку – с дуба кору,Пеленки рвала – с клена листья,Свивальник драла – с липы лыко.Повесила люльку на белу березу,Стала прибаюкивать:«Ты баю, дубовик, ты баю, кленовичок,Ты баю, липовичок, ты баю, березовичок»…Малуше виделись деревья, склоняющие зеленые пышноволосые головы над люлькой ее чада; заклинающая песнь навевала покой и веру, что хоть у сына ее нет человеческого рода, нет отцовской рубахи, чтобы завернуть, за ним стоят могучие силы самой земли, и они не выдадут.
«Нет, моя мати, не дуб мне родитель,Не клен мне батюшка, не береза мне матушка.Есть у меня отец – удалой молодец».Когда-нибудь она расскажет ему о том удалом молодце – удалее всех на свете, – что был его отцом. Но сейчас пусть баюкают его дуб и береза, клен и липа.
«Дай Велес дитяти камнем лежати!» –«А тебе бы, мати, горою стояти!» –– пела Бура-баба, наделяя их обоих крепостью и мощью всего самого крепкого, что есть в белом свете.
Дай Велес дитяти щукой в море плыти! –А тебе, мати, берегом лежати! –Дай Перун дитяти соколом летати! –А тебе бы, мати, березой стояти! –Дай Перун дитяти конем владети! –А тебе бы, мати, в терему сидети,В терему сидети, на меня глядети…И Малуша засыпала, ясно видя, как сидит в золотом терему и смотрит на ловкого, красивог о всадника за оконцем – это он, ее сын, витязь и всадник, ясный сокол…