Малыш пропал
Шрифт:
— Что ж, пойдем посмотрим, — решительно сказал Пьер.
На ступенях отеля он сказал:
— Боюсь, нам придется идти пешком, разве что вы предпочтете метро. В Париже пока считанных два автобуса.
— Я предпочитаю пешком. — Хилари стоял здесь и уже опять медленно пьянел от Парижа. — Неужели вам невдомек: мне все еще не верится, что это правда, что я опять в Париже и он источает все тот же аромат? Отправляемся, идем пешком.
Они зашагали по улице Сент-Оноре; Хилари, весь нетерпение, устремился вперед.
— Странная штука, — сказал он немного
— Нет, — ответил Пьер. — В Алжире мы вечерами иной раз играли в такую игру: делаем вид, будто идем по Буль Миш, и смотрим, кто всех верней перечислит одну за другой каждую лавку, каждую улочку. А то примемся называть станции метро.
Он говорил, и голос его невольно был связан в памяти Хилари с тем вечером у матери, но, пристально посмотрев на Пьера, он увидел, как сильно тот изменился. От усталости, изнеможения и неотступной всепоглощающей боли не осталось и следа. Даже голос стал иным. И только в минуту, когда Хилари вновь услышал этот голос, он заметил, что перед ним другой человек — сильный, уверенный в себе, надежный, одним словом, счастливый человек, в замешательстве подумал Хилари.
— Сюда, — сказал Пьер, когда они свернули на улицу Риволи, и вот он перед ними, ресторан Рамплмейера, именно там, где помнил Хилари. — Видали, — в шутливом отчаянии произнес Пьер. — Всегда одно и то же, про наш собственный город мы узнаем от иностранцев.
Они растворили двери ресторана и вошли.
Официантка принесла еду: чай без молока и сахара, несколько ломтиков тостов и плошку неестественно розового джема. Хилари и Пьер с улыбкой переглянулись. В таких пустяках они достаточно хорошо понимали друг друга, одному не нужно было извиняться за то, что во Франции еда такая скверная, а другому — за то, что в Англии она много лучше. Согретый этой улыбкой, Хилари решился спросить:
— Так что же? — И в молчании, последовавшем за его вопросом, прибавил: — Что вы хотели мне рассказать?
Пьер отвечал очень медленно, почти неохотно:
— Я нашел мальчика, который, я думаю, может оказаться вашим.
— Где он? — хрипло спросил Хилари. Спросил неосознанно, еще не успев подумать; очевидно, вопрос сорвался с губ из-за напряжения, в котором он находился, и для него самого был лишен смысла.
— Сейчас я вам все расскажу. Я вернулся из Северной Африки месяцев девять назад, — начал Пьер, и оборвал себя, и отбросил это начало, что скорее подошло бы для вступления к длинному, подробному повествованию. И сказал безо всякого перехода: — Есть одна женщина, она знает больше других. Когда выпьем чай, хочу вас к ней повести.
— Но послушайте, прежде чем тащить меня к какой-то женщине, вы мне хоть расскажите, что к чему. Это ведь… — «несправедливо» — было на уме у Хилари, но он тоже оборвал себя: произнести такое было бы явным ребячеством.
Он посмотрел на Пьера и увидел с внезапным сожаленьем, что лицо того напряглось, будто он чего-то опасался. Хилари было невдомек, что это его самого опасался Пьер:
— Пожалуйста, расскажите мне все. — И голос его звучал мягко, Пьер внушал ему симпатию.
Хилари как-то само собой отпустило, и Пьеру полегчало. Теперь он смог закурить, выпустил дым из ноздрей и как бы невзначай заговорил:
— Помните, я вам рассказывал про Жаннину консьержку, она еще сказала мне в то утро, мол, мальчика мог взять кюре на углу улицы Вессо?
Хилари кивнул.
— Она тогда больше ничего не смогла сказать, — продолжал Пьер, — явно до смерти перепугалась, что и это сказала. Но, когда я начал поиски мальчика, к ней я отправился одной из первых. — Он вздохнул. — Весь этот розыск был словно проклят, — в сердцах произнес он, забыв о своей тревоге за Хилари. Потом продолжал голосом, намеренно лишенным всякого чувства. — Эта проклятая тетка уехала, поселилась у своих родственников в Пюи-де-Дом, и прошло немало времени, прежде чем я смог к ней поехать. А до тех пор чего только ни пытался делать, и в разного рода организации обращался, но ничто, кажется, не привело ни к чему дельному. — Он замолчал, хмуро задумался о некоторых своих попытках.
— А консьержка? — тотчас спросил Хилари.
— Теперь, когда война закончилась, она охотно рассказала, — отвечал Пьер. — Она женщина добросердечная… Я это знал… Жанна мне часто говорила. Да вот беда — консьержка мало что знала. Тот кюре, очевидно, раз или два заходил к Жанне, и однажды, когда он выходил из ее квартиры, какая-то подружка консьержки, с которой та сплетничала, увидела его и сказала ей: он, мол, работает с подпольщиками, скрывает от гестапо еврейских детишек. И когда консьержка увидела, что Жанна вышла из дому с малышом, ей так или иначе взбрело в голову, хотя никто, разумеется, ей этого не говорил, что та повела его к кюре, чтобы спрятать.
— Хотел бы я знать, не потому ли у нее появилась эта идея насчет кюре и еврейских детей, что мой мальчик был темноволосый, — задумчиво сказал Хилари. — Вряд ли ей это пришло бы на ум, если бы она увидела Жанну с белокурым голубоглазым малышом, вам не кажется?
— Возможно, — согласился Пьер. — Но она, разумеется, знала или догадывалась, что Жанна участвует в Сопротивлении, а такие люди берут к себе детей не ради удовольствия. Жанна взяла с собой малыша, и уже одного этого было довольно, чтобы предположить, что малыша прячут, а отсюда и ее идея насчет кюре.
— Вероятно, — согласился Хилари. Впервые он сознательно попытался представить лицо своего неведомого сына, но только и видел, что пустой овал под одной из тех серых фетровых шапочек, какие носят английские мальчики на побережье. — Полагаю, вы после этого отправились к кюре, — сказал он.
— Кюре умер, — огорченно сказал Пьер. — Это была еще одна неудача. Умер примерно через три недели после ареста Жанны. Нет, в его смерти, кажется, не было ничего зловещего, — сказал он в ответ на вопросительно поднятые брови Хилари. — Он был глубокий старик и однажды ночью мирно скончался во сне просто от старости.