Малыш[рис. В.С. Саксона]
Шрифт:
«…Сообщаю тебе, мой дорогой Даниэль, что наш отец сейчас в Бретани, где он скупает сидр по поручению одной фирмы. Узнав, что я состою секретарем маркиза, он пожелал продать ему несколько бочонков этого сидра, но, к сожалению, маркиз ничего не пьет, кроме вина, и притом только испанского! Я написал об этом отцу, и, знаешь, что он мне ответил? — Свое неизменное: «Жак, ты осел!» Но я не придаю этому значения, мой дорогой Даниэль, так как знаю, что в глубине души он очень любит меня.
Что касается мамы, то ты ведь знаешь,
Забыл сказать одну вещь, которая, конечно, обрадует тебя: у меня комната в Латинском квартале [31] … в Латинском квартале!.. Подумай только!.. Настоящая комната поэта, как ее описывают в романах, с маленьким окном и видом на море крыш… Кровать моя не широка, но если понадобится, мы отлично уместимся на ней вдвоем. В углу стоит рабочий стол, на котором будет очень удобно писать стихи. Я уверен, что если бы ты все это увидел, то тебе захотелось бы как можно скорей ко мне приехать. Мне тоже очень хотелось бы, чтобы ты был здесь со мной, и я не ручаюсь за то, что в один прекрасный день не вызову тебя сюда.
31
Латинский квартал — район Парижа, где находятся учебные и научные заведения, музеи, библиотеки. В XIX веке там жили преимущественно студенты.
А пока что люби меня по-прежнему и не слишком переутомляйся, чтобы не захворать.
Целую тебя,
Твой брат Жак".
Добрый Жак! Какую сладостную боль причинил он мне своим письмом! Я и смеялся и плакал в одно и то же время. Моя жизнь за последние месяцы — пунш, бильярд, кафе «Барбет» — все это казалось мне теперь отвратительным сном, и я сказал себе: «Довольно! Кончено! Теперь я буду работать, буду таким же мужественным, как Жак!»
В эту минуту прозвучал колокол. Мои ученики построились в ряды. Все они оживленно болтали о супре-фекте и указывали друг Другу на стоявшую у подъезда карету. Я передал их с рук на руки преподавателям и, освободившись от них, бросился бегом по лестнице. Мне так хотелось поскорее остаться одному в своей комнате с письмом моего Жака!
— Господин Даниэль! Вас ждут в кабинете директора.
У директора?.. Для чего понадобился я директору?.. Швейцар смотрел на меня как-то странно. Вдруг я вспомнил о супрефекте.
— Господин супрефект тоже наверху? — спросил я.
— Да, — ответил швейцар.
Сердце мое забилось надеждой, и я стал поспешно подниматься по лестнице, шагая через четыре ступеньки.
Бывают дни, когда точно сходишь с ума. Услыхав, что супрефект ждет меня у директора, — знаете ли вы, что я вообразил?.. Я вообразил, что он обратил на меня внимание в день раздачи наград и приехал теперь в коллеж специально для того, чтобы предложить мне быть его секретарем! Мне казалось это вполне естественным. Письмо Жака с его рассказами о старом маркизе,
Как бы то ни было, но по мере того как я поднимался по лестнице, моя уверенность все возрастала: секретарь супрефекта! Я не помнил себя от радости…
На повороте коридора я встретил Рожэ. Он был очень бледен и взглянул на меня с таким видом, точно хотел мне что-то сказать. Но я не остановился: у супрефекта не было времени ждать меня!
Когда я подходил к дверям кабинета, сердце мое сильно билось. Секретарь супрефекта! Я должен был на секунду остановиться, чтобы перевести дух. Я поправил галстук, пригладил рукой волосы и тихонько повернул ручку двери.
Если б я знал, что меня ожидало!..
Супрефект стоял, небрежно облокотившись на мраморную доску камина, и улыбался в светло-русую бороду. Директор, в халате, с бархатной шапочкой в руках стоял возле него в подобострастной позе. Срочно вызванный Вио скромно держался в стороне.
Как только я вошел, супрефект промолвил, указывая на меня:
— Так вот тот господин, который обольщает наших горничных.
Он произнес эту фразу звонким, насмешливым голосом, не переставая улыбаться. Я сначала подумал, что он шутит, и ничего не ответил, но супрефект не шутил и после минутного молчания, все еще улыбаясь, продолжал:
— Ведь я имею честь говорить с господином Даниэлем Эйсетом, не правда ли? С господином Даниэлем Эйсетом, соблазнителем горничной моей жены.
Я не знал, о чем шла речь, но, услыхав слово «горничная», которое мне вторично бросали в лицо, почувствовал, что краснею от стыда, и воскликнул с искренним негодованием:
— Горничную… я!.. Я никогда не соблазнял никакой горничной.
Искра презрения сверкнула из-под очков директора, и я услыхал, как ключи зазвенели в углу: «Какая наглость!»
Супрефект продолжал улыбаться. Он взял с каминной доски маленький сверток бумаг, который я сначала не заметил, и, небрежно помахивая им, повернулся ко мне:
— Сударь, — сказал он, — вот веские доказательства вашей вины: письма, найденные у этой особы. Правда, они без подписи, и горничная не пожелала никого назвать… Но дело в том, что в этих письмах часто упоминается коллеж, и, на ваше несчастье, господин Вио узнал ваш почерк и ваш стиль…
Тут ключи свирепо зазвенели, а супрефект все с той же улыбкой прибавил:
— В Сарландском коллеже не так уж много поэтов! При этих словах у меня мелькнула ужасная мысль…
Мне захотелось поближе взглянуть на эти бумаги, и я бросился к супрефекту. Испугавшись скандала, директор хотел было остановить меня, но супрефект спокойно протянул мне пачку.
— Взгляните! — сказал он мне. Боже мой! Мои письма к Сесили!..
…Они все, все были здесь, с первого, начавшегося восклицанием: «О, Сесиль! Порою на утесе диком…» до последнего благодарственного гимна: «ангелу, согласившемуся провести ночь на земле…» И подумать, что все эти красивые цветы любовной риторики я бросал под ноги какой-то горничной!.. Подумать, что эта особа, занимающая такое высокое положение, такое… и прочее и прочее, каждое утро мыла грязные калоши жены супре-фекта!.. Можете себе представить мое бешенство, мое смущенье!