Малыш
Шрифт:
Майка включила интерком.
– Пост УАС – Комову, – громко сказала она. – Малыш приближается.
– Понял вас, – сейчас же откликнулся Комов. – Яков, по местам… Попов, смените Глумову на посту УАС. Майя, в кают-компанию.
Майка нехотя поднялась.
– Иди, иди, – сказал я. – Посмотри на него вблизи, сосуд скорби.
Она сердито фыркнула и взбежала по трапу. Я занял ее место. Малыш был уже совсем близко. Теперь он замедлил свой бег и смотрел на корабль, и снова у меня появилось ощущение, будто он глядит мне прямо в глаза.
И тут я увидел: над хребтом в серо-лиловом небе возникли из ничего,
– Пост УАС! – окликнул меня Комов. – Сколько усов на горизонте?
– Шесть, – ответил я. – Три белых, два красных, один зеленый.
– Вот видите, Яков, – сказал Комов, – строгая закономерность. Малыш к нам – усы наружу.
Приглушенный голос Вандерхузе отозвался:
– Отдаю должное вашей проницательности, Геннадий, и тем не менее дежурство полагаю пока обязательным.
– Ваше право, – коротко сказал Комов. – Майя, садитесь вот сюда…
Я доложил:
– Малыш скрылся в мертвом пространстве. Тащит с собой здоровенную плетенку с камнями.
– Понятно, – сказал Комов. – Приготовились, коллеги!
Я весь обратился в слух и сильно вздрогнул, когда из интеркома грянул рассыпчатый грохот. Я не сразу сообразил, что это Малыш разом высыпал на пол свои булыжники. Я слышал его мощное дыхание, и вдруг совершенно младенческий голос произнес:
– Мам-ма!.. – И снова: – Мам-ма…
А затем раздался уже знакомый мне захлебывающийся плач годовалого младенца. По старой памяти у меня что-то съежилось внутри, и в то же мгновение я понял, что это: Малыш увидел Майку. Это продолжалось не больше полуминуты; плач оборвался, снова загремели камни, и голос Комова деловито произнес:
– Вот вопрос. Почему мне все интересно? Все вокруг. Почему у меня все время появляются вопросы? Ведь мне от них нехорошо. Они у меня чешутся. Много вопросов. Десять вопросов в день, двадцать вопросов в день. Я стараюсь спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю, – не помогает. Тогда начинаю размышлять. Иногда приходит ответ. Это – удовольствие. Иногда приходят много ответов, не могу выбрать. Это – неудовольствие. Иногда ответы не приходят. Это – беда. Очень чешется. Ш-шарада. Сначала я думал, вопросы идут изнутри. Но я поразмыслил и понял: все, что идет изнутри, должно делать мне удовольствие. Значит, вопросы идут снаружи? Правильно? Я размышляю, как ты. Но тогда, где они лежат, где они висят, где их точка?
Пауза. Потом снова раздался голос Комова – настоящего Комова. Очень похоже, только настоящий Комов говорил не так отрывисто, и голос его звучал не так резко. В общем, отличить было можно, если знаешь, в чем дело.
– Я мог бы уже сейчас ответить на этот твой вопрос, – медленно проговорил Комов. – Но я боюсь ошибиться. Боюсь ответить неправильно или неточно. Когда я узнаю о тебе все, я смогу ответить без ошибки.
Пауза. Загремели и заскрипели по полу передвигаемые камни.
– Ф-фрагмент, – сказал Малыш. – Вот еще вопрос. Откуда берутся ответы? Ты меня заставил думать. Я всегда считал: есть ответ – это удовольствие, нет ответа – беда. Ты мне рассказал, как размышляешь ты. Я вспоминал и вспомнил, что я тоже часто так размышляю, и часто приходит ответ. Видно, как он приходит. Так я делаю объем для камней. Вот такой. («Корзину», –
– И на этот вопрос, – сказал Комов, – я смогу ответить, только когда узнаю о тебе все.
– Тогда узнавай! – потребовал Малыш. – Узнавай скорее! Почему не узнаёшь? Я расскажу сам. Был корабль, только больше твоего, теперь он съежился, а был очень большой. Это ты знаешь сам. Потом было так.
Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал ребенок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск, удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся голос:
– Мари… Мари… Ма… ри…
Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох, сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый женский голос простонал:
– Шура… Где ты, Шура?.. Больно… Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… Да отзовись же, Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу…
И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. Я перевел дух и обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти глубоко вонзились в ладони. Челюсти у меня онемели.
– Так было долго, – сказал Малыш торжественно. – Я устал кричать. Я заснул. Когда я проснулся, было темно, как раньше. Мне было холодно. Я хотел есть. Я так сильно хотел есть и чтобы было тепло, что сделалось так.
Целый каскад звуков хлынул из интеркома – совершенно незнакомых звуков. Ровное нарастающее гудение, частое щелканье, какие-то гулы, похожие на эхо; басистое, на пороге слышимости бормотание; писк, скрип, зудение, медные удары, потрескивание… Это продолжалось долго, несколько минут. Потом все разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь, сказал:
– Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать столько времени, сколько я живу. Что делать?
– И тебя накормили? Согрели тебя? – спросил Комов ровным голосом.
– Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было так, как мне хотелось. Пока не прилетел первый корабль.
– А что это было? – спросил Комов и, на мой взгляд, очень удачно проимитировал звуковую кашу, которую мы только что слышали.
Пауза.
– А, понимаю, – сказал Малыш. – Ты совсем не умеешь, но я тебя понял. Но я не могу ответить. Ведь у тебя самого нет слова, чтобы назвать. А ты знаешь больше слов, чем я. Дай мне слова. Ты мне дал много ценных слов, но все не те.
Пауза.
– Какого это было цвета? – спросил Комов.
– Никакого. Цвет – это когда смотришь глазами. Там нельзя смотреть глазами.
– Где – там?
– У меня. Глубоко. В земле.
– А как там на ощупь?
– Прекрасно, – сказал Малыш. – Удовольствие. Ч-чеширский кот! У меня лучше всего. Так было, пока не пришли люди.
– Ты там спишь? – спросил Комов.
– Я там всё. Сплю, ем, размышляю. Только играю я здесь, потому что люблю глядеть глазами. И там тесно играть. Как в воде, только еще теснее.