Малый заслон
Шрифт:
Он снова прошёлся по блиндажу и остановился у входа.
— Емельчук! — позвал ординарца.
В дверях показался тот же сутуловатый солдат в короткой шинели и обмотках.
— Звали?
— Убери это зелье, — указал на фляжку, приставленную к стенке.
Как и в первый раз, ординарец молча унёс фляжку.
— Страсть у меня к этой отраве, — после минутной паузы начал Суров. — Выпью — дурак, не пью — человек. Майором был, батальоном командовал. Разжаловали за это зелье. Даже бабы от меня отворачиваются, вот как. Понимаю, все понимаю, а не могу… Я ведь со «штабистом» пошутил. Твёрдый ты оказался. Люблю волевых людей.
— Зачем командиров взводов поил?
— По стакану?! Это не беда, на морозе можно. А больше я им не даю и не разрешаю. Ребята хорошие. Я ведь нарочно с ними так, попроще, потому что самостоятельность в них развиваю. Молодые, все впереди, пусть будут бесстрашными и самостоятельными.
Что
— Ну, капитан, так что же мы упустили?
— Мне кажется, предусмотрено все, — ответил Ануприенко.
— Мне тоже так кажется. Связь с тобой налажена, телефонист твой давно уже на моем командном пункте. А вот связного от тебя нет.
— Привёл: разведчик Щербаков.
— Тогда все.
Ануприенко вышел из блиндажа вполне удовлетворённый встречей и разговором. Щербакову приказал оставаться здесь, при командире роты, а сам отправился на свой наблюдательный пункт. Шёл той же тропинкой, по-за елями. Солдаты-пехотицы уже все были в окопах. Костры в лесу закиданы снегом.
Едва Ануприенко спрыгнул в траншею, со стороны кустарника послышался шум приближавшихся немецких танков, а через минуту головной танк с белым крестом на броне выполз на бревенчатый настил.
5
После того как ушёл капитан, Майя долго стояла у печки, сложив руки на груди. В топке метался огонь, и труба гудела, на красной от накала плите искорками вспыхивали и гасли соринки.
Она думала о капитане. Вспомнила, каким Ануприенко был три года назад и каким стал теперь. Он только что сказал ей: «Ты все такая же…» А сам? Изменился ли сам? Нет. Такой же невнимательный и неловкий, и все так же увлечён службой. А может быть, он только её не замечает, Майю? Да и что в ней хорошего? Гимнастёрка большая, сапоги большие. Но в то время как она считала, что этот неуклюжий, жёсткий, грубый солдатский наряд делает её непривлекательной и неприметной, в то время как она думала, что именно это является причиной такого невнимательного отношения к ней Ануприенко, — в глубине души понимала, что, кроме наряда, должно быть ещё что-то, может быть, героическое и бесстрашное, чего она пока ещё не совершила, но что должна непременно совершить, чтобы обратить на себя внимание капитана. Она и раньше думала о подвиге, как все юноши и девушки, рвавшиеся на фронт, но теперь эта мысль казалась ей особенно желанной; однако, чтобы отличиться в бою, нужно быть впереди, идти вместе с солдатами в атаку, а она стоит в блиндаже, у печки, греет руки.
Раскалённая печь обдавала сухим жаром.. Майя отошла и села на приступок. Рукой нащупала санитарную сумку, взяла её и положила к себе на колени. Машинально открыла, заглянула внутрь и ужаснулась, потому что все в сумке было свалено грудой, полный беспорядок. Бинты, пакеты, вата, жгуты — все перемешалось. С тех пор как Силок оставил ей сумку, она только раз открывала её, когда перевязывала Каймирасова. Но тогда, в спешке, она ничего не заметила. «Надо пересмотреть и сложить все аккуратно!..» Она расстелила плащ-палатку и высыпала на неё все из сумки. Вместе с бинтами выпали две ученические тетрадки. Майя подняла одну из них. На обложке твёрдым почерком выведено: «Посвящаю тебе, Феня». Перелистала страницы — стихи, написанные торопливо, некоторые карандашом, некоторые чернилами. Майя наугад выбрала стихотворение и прочла:
Теперь на Алтае метель,И ты у окна грустна.Второй, второй апрельТы встретишь опять одна.Одна на луга пойдёшь,Сбивая росу с цветов,А день будет так хорош!А солнце — в сто тысяч цветов?За эти луга с росой,За наш хлебородный крайЯ вышел с врагом на бой,Я разлучился с тобой,Чтоб встретить наш светлый май,Ведь в мае больше весны,Запахи трав сильней.Пусть снятся хорошие сныТебе, подруге моей.И карты пускай не лгут —Я не боюсь штыка,ОсколкиМайя начала читать подряд — стихи ей нравились. Она подняла с пола вторую тетрадку и тоже прочла. «Сколько любви! — вздохнула она. — Неужели это писал тот самый санитар!?..» Она вспомнила, как в Озёрном двое разведчиков привели к ней санитара. У него была до крови растёрта нога, и ранка гноилась. Выглядел он тихим, забитым; лицо изъедено оспой, и нос неприятный, пористый, как напёрсток… Майя тогда подумала о нем: «Заморыш!..» А как он ночью рассказывал о своём Алтае, когда ехали на машине?!.. Майя вспомнила и об этом. Такой маленький, незаметный, а какое чуткое сердце! Должно быть, Феня очень красивая. Майя была рада за ту незнакомую девушку, которую так чисто и сильно любил Силок, которой тайно писал стихи, — ведь на батарее никто не знал об этом! — и чуточку завидовала ей, «Может, отправить тетрадки Фене? — подумала Майя. — Нет, увижу Силка, отдам. А ещё лучше незаметно положить ему в вещевой мешок, чтобы не знал, что я читала». Она отложила тетрадку в сторону и принялась укладывать бинты и пакеты в сумку.
Она так увлеклась этой работой, что даже испугалась, когда разведчик Карпухин, заглянув в дверь, крикнул:
— Идут!
Майя хотела спросить: «Кто? Зачем?» — но разведчика уже не было. Она вышла из блиндажа, чтобы узнать, что случилось. Карпухин, пригнувшись, бежал по ходу сообщения к наблюдательному пункту. Она взглянула на бойцов, стоявших у орудия и готовых к стрельбе, на сержанта Борисова, напряжённо смотревшего вперёд, и вдруг поняла, что идут немецкие танки. И в ту же секунду ясно услышала глухой рокот моторов. От блиндажа к окопчику, где стоял сержант Борисов и откуда он вёл наблюдение за противником, был проделан неглубокий ход сообщения. Майя пробралась по нему в окопчик.
— Куда тебя черти!.. — недовольно проворчал связист, прикрывая руками телефонный аппарат, чтобы не свалила. Он сидел внизу, на дне, и Майя не сразу заметила его.
Сержант Борисов оглянулся, но ничего не сказал, Майя стала рядом с ним. Из кустарника один за другим выползали немецкие танки и по бревенчатому настилу двигались к лесу. Башенные стволы раскачивались, как маятники, и белые кресты на броне наводили жуть, Во время прорыва Майя не видела немцев: стреляли наши пушки, наши солдаты бежали вперёд, бежала и она, и все было как в бреду, непонятно и сурово; теперь же иная картина боя разворачивалась перед ней, и она по-иному воспринимала её, — с полным сознанием, как боец, и от этого чувствовала себя смелее и увереннее. Она насчитала четыре танка. Потом показался из кустарника тягач. В открытом кузове рядами сидели автоматчики, как оловянные солдатики, неподвижные, одинаковые, в сизых шинелях и угловатых касках. За тягачом опять ползли танки. Они словно выныривали из кустарника, и не было им конца. На полпути между кустарником и лесом головной танк неожиданно остановился. Открылся люк, и выглянул немец. Посмотрел вокруг, затем высунулся по пояс и снова посмотрел вокруг. Нагнулся, что-то сказал в люк и спрыгнул на дорогу. Следом вылез из танка второй немец. Они прошли шагов десять вперёд и остановились у взрыхлённого снега.
Никто не стрелял. Будто замерла оборона. Сотни солдатских глаз следили за тем, что будут делать немецкие танкисты. Майя плотно прижалась к брустверу, сердце её гулко стучало, но ей казалось, что это бьётся пульс земли. А рядом спокойно стоял сержант Борисов. Неприкуренная цигарка свисала у него с губы, и он медленно перекладывал её с одного уголка рта в другой.
— Приготовиться! — сказал связист, принимавший команды с наблюдательного пункта.
Сержант Борисов, не оборачиваясь, слегка приподнял руку — это тоже означало команду «приготовиться!» — и Майя отчётливо услышала, как устрашающе клацнул орудийный затвор.