Мама! Не читай...
Шрифт:
Вывод на кривых ножках
Когда моя девочка подросла, я была объята страхами за неё до полной паранойи, до дрожи, до паники, до бреда. Это было болезненно, явный перебор. Мне нужен был, как теперь политкорректно выражаются, психотерапевт, а прямо говоря — психиатр. Ведь была б тогда моя воля, я бы водила дочку на коротком поводке и стояла рядом даже во время её пребывания на унитазе. Всегда. Как часовой с ружьём. Лет, наверное, до десяти ей было запрещено одной входить в подъезд, пользоваться лифтом. От подходящих слишком близко на улице незнакомых людей ей было строго-настрого велено убегать без оглядки с криками «Караул! Помогите!» Я — параноик? Да. Даже спорить не буду.
Жила я в детстве на Бутырке — тот ещё райончик. Не Гарлем, конечно, но близко... Если кто помнит 70-е годы: по вечерам улицы не освещены, фонарей с фонарями не найдёшь, дворы и подъезды темны, как южная ночь без звёзд, и никаких тебе домофонов и кодовых замков. И ещё странная вещь: тогда был, похоже, некий всплеск активности маньяков, эксгибиционистов и просто сексуально озабоченных не вполне здоровых мужиков. Помню, лет, наверное, с семи и недели не проходило, чтобы я не встретила в каком-нибудь углу, в подворотне, ну, в любом укромном местечке, мужскую особь, вытащившую своё хозяйство и старательно дергающего его, глядя на девочек мутным взглядом.
Из музыкальной школы мне чаще всего приходилось возвращаться поздно — часов в семь-восемь, а бывало и почти в девять: как известно, осенью-зимой в Москве в это время уже ночь тёмная. Сначала я ехала домой в переполненном троллейбусе — час пик, усталый, злой народ толпами пытался добраться с постылой работы до своих «хрущобных» квартирок. Транспорт ходил ужасающе, люди висели на ступеньках, двери почти не закрывались.
— Да пройдите же вы вперёд, суки!
— Некуда, козёл, проходить, увянь!
— Вашу мать, двери не закрываются...
— Машина не отправится, пока не закроются двери, — удивительно равнодушным, по-олимпийски спокойным голосом говорил водитель в микрофон.
Так и ехали — в тесноте и в обиде. И очень даже нередко ко мне пристраивался какой-нибудь выродок и начинал щупать мои ноги, норовя залезть под пальто. Будучи до ужаса закомплексованной, стыдливой и не готовой к таким вещам девочкой, вместо того, чтобы орать изо всех сил, драться и обращаться за помощью ко всем окружающим, я, сжав зубы, сдерживая слёзы ужаса и с выпрыгивающим, оглушительно стучащим сердцем, молча, как сапёр на разминировании, отчаянно протыривалась сквозь толпу, пытаясь «убежать»...
— Мам, — жалобно скулила я дома. — Опять меня щупали...
— Боже, какой кошмар! — всплескивала руками мама и горестно качала головой. Папа не реагировал вообще.
Каждый вечер после троллейбуса я с ужасом подходила к нашему двору, гадая: удастся мне проскочить до своего самого крайнего подъезда целой и невредимой и что меня ждёт в самом подъезде? Но ни разу домашние не вышли меня встречать, хоть я постоянно и говорила, что боюсь.
На первом этаже нашего дома располагался винный отдел гастронома «Восход». Поэтому мой подъезд был бесплатным туалетом для всех соображающих рядом на троих. В лифтах всегда плескалась моча по самую щиколотку. Чтобы доехать до своего этажа, нужно было приподнимать брюки и ещё затыкать нос, потому что дышать было совершенно невозможно. Лампочки чаще всего в подъезде не горели, а порой и лифт был черной зловонючей кабиной пыток. Но это хотя бы не угрожало жизни...
Однажды случился настоящий кошмар. Я возвращалась поздно, следом увязалась Рожа, которая зашла за мной в подъезд. Я знала, что нельзя заходить с «этим» в лифт и даже не стала подходить к нему, а сразу бросилась к лестнице (а ведь всё происходило практически в полной темноте — все лампочки были выбиты или вывернуты подчистую!). На втором этаже я поняла, что совершила трагическую ошибку: Рожа тоже пошла за мной на лестницу. Путь к отступлению был отрезан... Десять этажей я практически бежала. Когда я влетела на свой этаж и оказалась в тамбурном междверьи, Рожа набросилась на меня сзади... В тот раз я отбилась от него с помощью портфеля, он смог «всего лишь» общупать меня всю. Я навсегда запомнила эти воспаленные красные глаза и противную белую, как мел,
А ровно через неделю в собственном подъезде изнасиловали и убили мою одноклассницу. Ей было тринадцать лет.
Когда я ставлю себя на место своих родителей, то понимаю, что после всего этого не то что музыкалку отменила бы навеки, но постоянно встречала и провожала бы свою дочь вплоть до замужества, да еще снабдила бы её ножом или молотком каким-нибудь. Или любой ценой достала бы какой-нибудь газовый баллончик (не помню, появились они тогда уже в мире или нет).
Но в нашей семье отношение ко мне не изменилось. Никто не взволновался, не побежал в милицию, меня не инструктировали, как себя вести в подобных ситуациях, ничем не вооружили и уж тем более даже не подумали забрать из музыкальной школы, пусть хоть весь мир рухнет!
Вот и вывод приходит сам на кривых противных ножках: меня не любили. Если у кого-нибудь есть иное объяснение, готова его выслушать. Но его не может быть. Потому что любовь в данном случае диктует единственно возможный вариант поведения, всё остальное — бред, ложь, дегенеративная тупость. Дегенератами мои родители не были. Помню, как мама плакала из-за убитой девочки из моего класса... Всегда, когда я уходила из дома, она мне говорила: «Будь осторожна». «Конечно», — отвечала я. И ни разу в жизни я не заставила любимую маму психовать: если задерживалась, то всегда звонила, каждую минуту помнила, что нельзя волновать мамочку — у неё может подняться давление. Поэтому и от подруг трезвонила, и «двушки» у меня в карманах не переводились — а вдруг я пойму посредине улицы, что задерживаюсь? Надо же сразу звонить — маму успокаивать.
А теперь думаю: не зря ли я так заботилась обо всём этом? Так ли уж беспокоилась моя мамочка из-за меня, как декларировала это вслух? Тёмными зимними вечерами, когда я пробиралась домой мелкими перебежками, с оглядкой и, порой, с трудом избегая беды, дома в этот момент никто и не думал волноваться: папа с мамой всегда, когда я приходила, спокойно смотрели телевизор...
Кстати, в так почитаемой моими родителями Америке, равно как и во многих других цивилизованных странах, есть весьма жёсткие законы по поводу того, до какого возраста и до которого часа дети не могут без сопровождения взрослых даже появляться на улице. Уже только поэтому моих родителей, если бы мы жили, скажем, в славном городе Нью-Йорке, могли бы привлечь к ответственности. А уж в ситуации «оставления ребёнка в опасности», то есть не реагирования на мои жалобы об угрозе моему здоровью и жизни, они могли бы схлопотать реальный тюремный срок. Впрочем, если бы подобное наказание грозило матери в СССР, думаю, она решила бы поначалу просто-напросто ежедневно сопровождать меня туда-обратно в музыкальную школу. И таким образом, уверена, эта пытка для меня очень быстро закончилась бы вообще: ну, не стала бы мама так себя мучить! Но маме с папой повезло: в нашей стране не было и, увы, по сей день нет таких правильных законов. На радость нерадивым родителям.
Миф недопроявленной любви
Недавно в какой-то телепередаче умная дама-психолог высказала такую мысль: «Никакая любовь не подразумевается, тем более — любовь к детям. Любовь нужно проявлять всякими способами». И в который уже раз я поразилась точности такой простой, как мычание, мысли! Да, конечно, нужно проявлять, ёлки-палки! Просто так целовать, обнимать, заботиться каждую минуту, бежать на помощь сразу же, как только это понадобилось... Тем более — к ребёнку. Тогда и только тогда он растёт спокойным, весёлым, уверенным, что он — не один, что на его стороне всегда самые родные, самые близкие люди — его любимые мама и папа. Это дарит ему силы для жизни, для преодоления всех трудностей взросления, это гарантирует ему покой и даже здоровье. Я вспомнила, как говорила дочке с её малолетства: я всегда твой верный солдатик! Господи, надеюсь, что поступала по отношению к ней так, как нужно — с первого её дня до сегодняшнего! Вроде бы да...