Мамонты
Шрифт:
Да еще, надо полагать, изрядное количество легенд возникает просто так, на пустом месте, из-за случайного сдвига обстоятельств, из-за того, что так легли карты, что именно так упали кости, — но, твердит молва, что и в этих случайностях тоже явлен сакральный смысл…
Моя мысль заострилась на этой теме, когда на страницах расстрельного дела я увидел свое собственное имя, а там и другое, тоже, как будто, имеющее непосредственное отношение ко мне.
В протоколе допроса, датированного 4-м июля 1937 года, — а он лежал сейчас передо мною, — отец, отвечая на вопрос следователя о составе
«…1. Лидия Михайловна Бурштейн — 31 л., дом. хоз. — жена.
2. Александр Евсеевич Рекемчук-Приходъко — 9 л., живет в Харькове — сын».
А в служебной автобиографии, написанной им собственноручно годом раньше, в мае 1936 года, которую я только что отлистал, — там значились и другие родные ему люди.
«…В Париже осталась моя первая жена Анна Христофоровна Чинарова и дочь Тамара, 16 лет, но о них никаких сведений с 1927 года — нет…»
Меня отнюдь не мучил вопрос: почему теперь, в тридцать седьмом, он умолчал о своей первой семье, оставшейся в Париже?
Ведь он отлично понимал, что произошло с ним, что происходит вокруг. Он понимал, что следователь неспроста задает ему все эти вопросы, казалось бы, не имеющие прямого отношения к его работе разведчика-нелегала. Он отдавал себе отчет в том, что упоминание о Париже не облегчит его судьбы.
Но сейчас меня заинтересовало другое: почему, столь четко обозначив меня громоздкой двойной фамилией, отца и матери, он нигде — ни в одном из только что прочтенных мною документов, — не называет фамилии дочери? Только имя — Тамара… А где — Туманова?
Откуда, вообще, взялась эта фамилия, если он — Рекемчук, а его первая жена, мать Тамары, в девичестве была Чинаровой? Что это — сценический псевдоним?
Вот и я в своем официальном запросе в Комитет госбезопасности, где каждое слово выведено с пониманием — куда пишу, — я, без тени сомнения, прошу снабдить меня сведениями «…о его первом браке с Чинаровой и рождении дочери — известной на Западе балерины Тамары Тумановой».
Что за Туманова? Что за туман?
Откуда же, в самом деле, всё это пошло-поехало?
Как родилась легенда?
Но, право же, сейчас не самое лучшее время ломать голову над подобными вопросами. Еще успеется.
Я взглядываю на часы: половина второго — в самый раз бы пообедать. Но и это перетерпится, не сдохну.
А в семь вечера мне еще предстоит выступление в Институте инженеров гражданской авиации. И завтра тоже.
Когда же я успею перелопатить всю эту кипу бумаг, пробитую дыроколом, как пулей — насквозь, — еще одна вдогон, контрольный выстрел, — скрепленную железной задвижкой, как тюремным засовом?..
Спокойно, старик. Читаем дальше. Тут работы не на один день.
Вот здесь листы в папке, судя по всему, недавно были разрознены и сшиты наново, перемечены поверх старых чернил красным карандашом.
Что изъяли? Зачем? Не в честь ли моего приезда?
Впрочем, изымали и раньше.
«…Изъять
1. Удостовер. № 2607 на право ношения оружия — 1
2. Семь штук патрон к револьверу „Кольт“, калибр 45 — 7
3. Патронов к „Браунингу“ № 2 — 7
4. Патронов к „Браунингу“ № 1 — 6
5. Воинский билет № 144 Р — 1…»
Я схватываю глазами, памятью все эти буквы и цифры, будто бы зрачком фотоаппарата.
Щелк, щелк…
Но сейчас щелчки воображаемой фотокамеры зловеще напоминают клацанье револьверной обоймы. И разве всё запомнишь? Щелк, щелк…
Оконные стекла вдруг ощутимо задребезжали. Мимо пронеслись тени черных «Волг» — одна, другая. Они резко затормозили у подъезда. Еще на скорости, открываясь, лязгнули, а теперь захлопнулись дверцы. Затопотали подошвы — сначала на крыльце, потом в коридоре. За мной?..
Но торопливые шаги удалялись в другую сторону, к лестнице. Нет, не за мной. Да кому я на хрен сдался? Господи, да кому мы с тобою, отец, нужны в своем застарелом горе? Ведь оно уже давно отошло в область далеких воспоминаний, а точней — в область беспамятства.
А у этих ребят, что топочут на лестнице, работы всегда невпроворот.
«…рассмотрев изъятие согласно протокола обыска от 4 VII-37 г. у арестованного РЕКЕМЧУКА Евсевия Тимофеевича
1. Два алфавита с адресами.
2. Разных блокнотов в штук.
3. Разная личная переписка на 17 листах.
4. Удостоверение „Интуриста“ № 3 за 1932 г.
Принимая во внимание, что перечисленные документы и переписка не являются уликовыми данными и не подлежат приобщению к спецделу, а посему
ПОСТАНОВИЛ
Вышеперечисленные документы и переписку уничтожить.
…уничтожены путем сожжения, в чем и составлен настоящий акт.
Вот уж это — зря.
Как бы мне пригодились теперь эти отцовские блокноты, эти письма, эти адреса!
Но ничего не вернешь из огня, кроме пепла.
Засек взглядом дату сожжения: 11 октября 1937 года.
День расстрела.
Теперь эти бумаги им были без надобности.
Неужели такая же участь — сгореть в огне — уготована и всему остальному?
Чтоб никто больше не лез не в свои дела, не задавал лишних вопросов, не рылся в старье. Да гори оно синим пламенем!
Ну, нет.
Вот теперь, не полагаясь более на цепкость памяти, я перевернул с бока на бок серозеленую архивную папку, вернул ее в исходное положение — опять к началу, — достал из кармана ручку и, набычась упрямо, раскрыл блокнот.
Сестра
Опять держу в руках большой чернобелый снимок с изображением дивы в балетной пачке, лифе с лебяжьими перьями, укрывающими грудь, в перьевом же белом уборе, так сильно контрастирующем с иссиня-черными волосами, черными бровями, темными глазами в опушке длинных ресниц. Извив шеи, который принято называть лебединым, жест руки, повторяющий мах крыла…