Мамонты
Шрифт:
Поднялись на четвертый этаж. Тут им и открылись хоромы, в которых предстояло жить. Клетушка с единственной кроватью, одним стулом и столиком со спиртовой плиткой для приготовления пищи. Таз для мытья ног. «А как же лицо?» — спросила Тамара. Отец показал ей закуток в конце коридора, там был кран с холодной водой, раковина. И еще — дырка в полу, две подставки для ног.
Покуда Анна Чинарова размышляла, где же ей расставить привезенные фарфоровые вазочки, дверь распахнулась и в комнату ворвалась всё та же разгневанная хозяйка.
Она кричала,
Проблема ночлега оказалась самой щепетильной, хотя и не единственной.
Она смягчалась лишь тем, что Рекемчук работал ночами. Он мыл вагоны на вокзале Сен-Лазар, орудуя веревочной шваброй и перетаскивая за собою ведро с грязной водой.
Это пролетарское занятие было даже похлеще того, о чем он позднее писал в своей автобиографии: будто бы вкалывал чернорабочим на вагоностроительном заводе.
Вполне возможно, что эти этапы его трудовой деятельности просто следовали один за другим: сначала завод, а уж после — отстойник вагонов с загаженными, заплеванными полами. Или наоборот.
Но нельзя исключать и того, что он просто стыдился писать в чекистской анкете, что вот-де пришлось и орудовать шваброй в буржуйских свинарниках…
Откочегарив смену, спал на скамейке в зале ожидания Сен-Лазара. Но поутру вокзал заполнялся ордами пассажиров, появлялись полицейские, приходилось убираться домой.
К этой поре жена и дочь уже покидали постель. Наскоро умывшись, готовили завтрак на спиртовой горелке. Тут появлялся и глава семьи…
Перекусив, заваливался в ту же, еще неостывшую постель — досыпать.
Но не тут-то было.
Комната в отеле у Клиньянкурских ворот была сущим клоповником. Клопы пили кровь постояльцев и ночью, и днем. Но, странным образом, они разбегались вмиг и прятались по своим Щелям, как только возмущенные жильцы приводили в комнату хозяйку гостиницы, требуя принять меры. «Где клопы? — спрашивала она. — Я не вижу ни одного… Это — наглая ложь!»
Однажды, вспоминает Тамара, отец отловил парочку кровопийц, поместил их на донышко спиртовой бутылки, из которой заправляли горелку, и отнес хозяйке — поставил прямо на стол в ее конторке.
Но и эта улика не произвела впечатления.
Анна была более практична. Она, не взывая больше к буржуйской совести, решила действовать самостоятельно. Вытащила матрац из кроватной рамы (проклятущие клопы прятались и в щелках дерева, и в складках ткани), залила все уголки, все дырки тем же вонючим спиртом, подожгла спичкой… Это верное средство избавления от клопов ей подсказали знающие люди.
Мгновенно и матрац, лежащий на полу, и кровать, и сам пол вспыхнули синим пламенем. Огонь взбежал к занавескам на окнах…
Клубы дыма повалили изо всех щелей, вырвались за дверь, на лестницу.
На запах гари примчалась из своей конторки
Огонь удалось потушить.
Так и осталось неизвестным, как отнеслись клопы — подлинные виновники происшествия — к верному домашнему средству, примененному Анной.
Но стены комнаты сделались черными от огня и дыма, насквозь сырыми от выплеснутой на них воды.
Хозяйка, в крайней ярости, собственноручно вышвырнула на улицу, прямо в окно, обгоревшее зимнее пальто главы семейства и еще кое-какие отрепья.
Фарфор уцелел.
Постояльцам было велено убираться подобру-поздорову.
Всё это, в подробностях, было описано на первых же страницах воспоминаний Тамары Чинаровой, опубликованных в американском журнале «Дане Кроникл».
Мы прочли это в беглом переводе с английского.
— Тамара очень хорошо пишет, — сказала Луиза. — У вас это — наследственное?
Я был польщен.
Деваться было некуда.
Сидели всем семейством на лавочке бульвара Клиши. Анна вдруг вспомнила, что у нее есть адрес давней, еще школьной подруги: та жила на рю Мулен де ля Пуант, тоже на окраине, на южной, близ площади Италии.
Постучались к ней.
Подруга, к счастью, оказалась женщиной сердобольной, поняла беду, пустила к себе незадачливых земляков, чтобы они хоть какой-то срок могли перекантоваться.
Теперь Тамара с мамой спала на полу. Отец попрежнему ночевал на вокзалах. Его заработка хватало лишь на то, чтобы семье не умереть с голоду. Анна устроилась работать на швейную фабрику, где охотно использовали труд эмигрантов, но платили сущие гроши…
Всё это было тем более тягостно, что в Аккермане, дома, под родительским крылышком, привыкли жить безбедно. Не то, чтобы глава рода баловал своих чад, но у него — теперь об этом необходимо сказать, — были свои виды на супруга дочери, на Евсевия Рекемчука.
Война отняла у Христофора Чинарова его надежду: старший сын Павел, Пава, погиб на фронте. Младший же сын, Евграф, тоже успел пострелять, посидеть в окопах, но, покуда воевал, невеста вышла замуж за другого. То ли с обиды, то ли из предрасположения, Евграф стал сильно пить. Эта склонность усугублялась тем, что главным богатством дома Чинаровых были виноградники, винодельни. То есть, за выпивкой не надо было далеко ходить, она всегда была под рукой.
Глава рода понял, что доверять Евграфу такое хозяйство нельзя: пропьет, и сам сопьется.
Оставались дочери, Анна и Лидия. Старшая, слава богу, отличалась практичностью, имела хозяйскую хватку. А тут еще вышла замуж за человека непьющего, что было редкостью среди вчерашних вояк, весьма и весьма энергичного, грамотного… Да вот беда: вся энергия и вся грамотность зятя были обращены отнюдь не на хозяйство, не на умножение семейного капитала, а на занятия пустые и вздорные, к тому же очень опасные: газета, статейки, политика, фронда с властями предержащими.