Мандариновый год
Шрифт:
Одуванчики Анну обидели. Что это за странный вопрос?
– Он болен, – сказала она сухо. – Извините. – И она осторожно пошла назад, обижаясь все пуще: дошли до нее все отрицательные эмоции инструктора, и она почувствовала, что союзников у нее тут нет, что она тут не понравилась, значит, приходила зря. А может, все не так? Знают, например, тут историю Алексея и все на его стороне? Ничего себе стали порядочки! Рука руку моет.
Инструктор вошла в кабинет, села за стол и набрала номер издательства.
– Болен? – засмеялся секретарь парткома. – Да только что у меня был и сказал, что из пятьдесят второго размера
– О супе мы потом, – сказала инструктор. – Значит, здоров, ну и слава Богу.
– Лучше быть богатым, но здоровым, – прокричал секретарь в трубку, но в райкоме его уже не слышали. Инструктор не воспринимала эту поговорку. Она относила себя ко второй ее части, она была бедной боль ной, и только полный кретин мог ей это напомнить.
У Алексея Николаевича все валилось из рук. Это верно, он был в парткоме по поводу новых немецких машин и зашел у них разговор о весе, машины так поставили, что между ними только мальчишкам бегать, а не солидным начальникам, и секретарь спросил, а не пробовал ли он есть проросшую пшеницу, говорят, убивает аппетит, а витаминов в ней тьма-тьмущая. Алексей Николаевич ответил ему, что все эти новомодные диеты ему противны, он лично любит хороший наваристый мясной суп, можно и с крупкой, только чуть-чуть, и обязательно с мягким хлебом. Целый батон может съесть. – А сердце не жмет? – спросил секретарь.
– Из пятьдесят второго перехожу в пятьдесят четвертый,– засмеялся Алексей Николаевич. – Зажмет тут! И Не станет же он вкраплять в серьезный разговор о производстве или даже в несерьезный о супе свою тревогу о Ленке, об этом ее идиотском условии. Зачем девчонке машина? Ну, ладно, они – такие. Мы их сами разбаловали. Но знать же надо, что у отца никаких приусадебных участков со свежей клубникой нет. Что они с матерью сидят на своих честных зарплатах. Что они недавно ремонт делали в новой квартире. Что ей же недавно была куплена дубленка за четыреста рублей, мать отдала все свои отпускные и просидела все лето дома. Размышляя о Ленке, он ощущал себя в одном лагере с Анной и жалел Анну за этот пропущенный отпуск, хотя столько она наготовила тогда впрок, и варений, и солений, и маринадов. А дочь – предательница и это ужасно, хоть и получается, что именно так она становится его союзницей.
Весь день он был сам не свой, а вечером Вика потащила его в кино. Известный французский комик корчил рожи, верещал голосом какого-то советского артиста, все было глупо, бездарно и настолько поперек состоянию души Алексея Николаевича, что где-то в середине он не выдержал и предложил Вике уйти. Он увидел испуг в ее глазах и мгновенную готовность сделать так, как он хочет, и, уже пробираясь сквозь колени и смех, он понял, что так вот, не высидев до конца, он поступает первый раз в жизни.
Он был воспитан – выхлебывать еду до донышка, кино смотреть до конца, книгу дочитывать до последней страницы. Анна иногда говорила: «Брось! Это же невозможно читать!» Да, невозможно, он уже это понял, но читал, потому что начал… А сейчас вот первый раз в жизни он уходит из кинотеатра, да еще с комедии, уходит, потому что еще минута – его бы вытошнило. Пришлось бы объясняться, что не пьяный и не
больной,
У себя дома она окружила его тем нечеловеческим вниманием, которое сегодня тоже было ему противопоказано, как и комедия. Вика напоила его чаем со слоеными пирожками, уложила на диван, пришла в невообразимом пеньюаре – сплошные красные кружева, легла ему на грудь, вся такая обворожительная и пахнущая – он теперь уже разбирался – самыми дорогими французскими духами.
Странная это была любовь. Он все делал, как надо, но ничего не чувствовал. Он смотрел на их общее умение со стороны и вроде бы даже завидовал этому мужчине, который так ловко умеет обращаться с женщиной.
Вика сказала ему: «Ты сегодня гениален», – а он усмехнулся, думал о том, что быть «гениальным мужиком» значит просто отключить сердце. Не больше.
Ничто из души не ушло вместе с физическим облегчением, наоборот, пришла даже странная мысль о том, что человек настолько двойственен, что две его части временами просто могут не знать друг друга.
Он был благодарен Вике за все ее старания, он любил ее в этот вечер так нежно и ласково, что она – осторожная ведь женщина – сказала:
– Слушай, оставайся у меня. В конце концов мы ведь уже играем в открытую.
Но он так стремительно вскочил и так суетливо стал завязывать галстук, что у Вики выступили на глазах слезы. И тогда он сел и обнял ее, краснокружевную, и стал успокаивать, потому что кого ж ему в жизни успокаивать еще? Кто у него еще остался?
А когда он приехал домой и лег под свои палаши и сабли, тошнота, которая никак не отпускала, отошла. Отпустила. И хоть гремела в кухне кастрюлями противная ему женщина, а из комнаты Ленки раздавались чу-
довищные вопли этой несуразной диско-музыки, ему именно тут было тихо, покойно. Только тут он мог жить. Может, действительно стоит собрать деньги для Ленки, чтоб решить этот вопрос? Чего он так сегодня всполошился. Как им хорошо будет здесь с Викой. Как она его любит, как все делает для него, это же счастье. И другого у него уже не будет. Он твердо решил подумать, у кого взять деньги, нельзя всю эту историю целиком и полностью перекладывать на плечи Вики.
Он не знал…
Он не знал, что, пока его тошнило от вида французского комика, у Анны с Ленкой произошел разговор.
– Я думаю, – сказала Анна, – зря я так резко говорила с отцом. Да еще при тебе… Я прошу тебя: Не веди себя так, будто он тебе чужой. Есть у меня ощущение, что все обойдется…
– И ты все это проглотишь? – закричала Ленка. – Всю эту историю?
– Какая там история! – небрежно ответила Анна. – У всех у них когда-то такое случается… Перемолчим, доча, перетерпим…
– Ты сошла с ума! Да разве можно такое перетерпеть? Ты что? – Ленка вскочила и, размахивая руками, поведала: они давно являют собой уродливое соединение. Оба в чем попало дома. Ничего не стесняются. Если это – семья, то ей – лично – никогда такой семьи не надо.