Манеж 1962, до и после
Шрифт:
Тут не выдержала Ираида Ивановна Фомина. "Леня никогда не врет", закричала она, а Мочальский: "Среди нас агент абстракционистов".
Но живописец не знал, что Ираида Ивановна - одна из самых уважаемых и талантливых графиков Союза. Стенографистка требовала рукопись, я сказал, что она у меня написана крайне неразборчиво, что дома перепишу и завтра принесу. Мочальский согласился и предложил голосование по исключению перенести на конец заседания и объяснить свое поведение Лиле Ратнер-Смирновой. Вместо Лили вышла Алла Йозефович и попросила освободить Лилю от объяснений ввиду того, что она на пятом месяце беременности и волноваться ей нельзя. Сама же сказала, как и намеревалась, что в студии ее интересовали только рецепты грунтовки и способы создания оригинальных фактур, с иностранцами же она
Следующим был Эрнст Неизвестный.
"Зачем вы, - спросил его Мочальский, - такой известный скульптор, выставили на Таганке, а потом и в Манеже свои скульптуры с подпольной группой доморощенных абстракционистов?
– Я не понимаю, что вы имеете в виду, - ответил Эрнст.
– Вы что, не помните, что ваши скульптуры на Таганке, в зале на Большой Коммунистической улице экспонировались совместно с "мазней" доморощенных абстракционистов из подпольной студии Белютина?
– Видите ли, когда я выставляюсь на выставках, я бываю так занят вопросами экспозиции, что не замечаю, в каком окружении находятся мои работы. Я не понимаю, о чем вы говорите.
– Вы не знаете, с кем вы выставлялись?
– Конечно, - ответил Эрнст Неизвестный.
Я с изумлением слушал его. Семнадцать дней назад я, потрясенный его мужественным обращением к Хрущеву, его просьбой, чтобы его скульптуры располагались на фоне нашей живописи, первый прямо в зале, где еще находилось все руководство страны, обнимал и целовал его. Чего же он сейчас испугался, чего ради говорит циничную чепуху, ведь те его слова наверняка были запротоколированы. Зачем же он так легко предает нас и говорит неправду. А я? Как он радовался, когда я с Леней Мечниковым и Алешей Колли реставрировал тумбы под его скульптурами в Манеже, как потом трижды, встречаясь в метро, бросался навстречу и целовал меня.
– Нет, - сказал он, - никаких подпольных доморощенных абстракционистов я не знаю.
Последний вопрос был о недостойном поведении на бюро графической секции ее председателя Ювеналия Дмитриевича Коровина, как посмел он, вместо того, чтобы, не думая, исключить из Союза нарушителей устава, предложить до вынесения решения посмотреть их картины.
Нас исключили. Эрнста Неизвестного наказали, лишили его билета на конференцию. Ювеналия Коровина сняли с поста председателя графической секции.
Я, потрясенный, разгромленный собственной ложью и трусостью, удивленный невежеством и двуличием членов правления, сидел в подвале, на скамейке напротив раздевалки. Ко мне подошел член правления Анатолий Зыков и сказал, что все это чепуха, что все образуется. Потом подошла Кира Николаевна Львова и сказала: "Леня! Не волнуйтесь! У меня огромный опыт. Не пройдет и трех лет, как вас восстановят, еще и прощения попросят! Она была права. Через три года председатель графической секции Н. Волков принес публично нам троим извинения и нас единогласно восстановили. Но дело не в этом. Я оказался слабее, чем предполагал, пропадал от угрызений совести. Не в Манеже, а на правлении я был сломлен собственной ложью, потерял уверенность в себе и только спустя двадцать лет смог вернуться к живописи. Утром следующего дня позвонила Ираида Ивановна Фомина. "Простите меня, Леня, - сказала она, - за то, что я посоветовала вам вычеркнуть слова о Хрущеве. Там были не люди, простите меня". Однако я ей был благодарен и благодарность эту пронес через всю оставшуюся жизнь.
Что касается предательства Эрнста Неизвестного, то сейчас, спустя сорок лет, я склонен признать, что у него было тогда право говорить что угодно, он лучше меня знал, что за люди перед ним, презирал их, может быть, потешался над их позорным единомыслием, конечно, он знал тогда и нас, и Белютина, и тем более своих друзей Юло Соостера, Володю Янкилевского, Юру Соболева. Не пожелал развивать тему и, может быть, правильно сделал. Время все расставило на свои места, судьи забыты, подсудимые вошли в историю искусства.
Виктория Шумилина
Жена и соавтор. В 1960 году меня в числе первых промграфиков приняли в Московский Союз художников. Тут была какая-то несправедливость, потому что все работы в этой области мы делали вдвоем, а сама эта область искусства стремительно прогрессировала, уже начиная с 1956 года на открытии всех групповых и персональных выставок промграфиков
Но рассказ не об этом. Меня приняли в Союз художников в 1960 году, а Викторию художественный совет рекомендовал в Союз в ноябре 1962 года. На выставках в Манеже и на Таганке работы наши висели рядом. В Манеже у нее висела картина "Дом В.И. Ленина в Ульяновске". Так вот, меня из Союза исключили 17 декабря, а ее приняли в Союз художников 21 декабря. Кира Николаевна Львова, как и все другие члены бюро графической секции, сделали вид, что ничего не знают об ее участии в выставках "доморощенных абстракционистов". Было это забавно... и для меня весьма утешительно...
А через три дня, 24 декабря, ее пригласили на заседание идеологической комиссии при ЦК КПСС с участием молодых писателей, художников, композиторов на улицу Куйбышева.
Идеологическая комиссия. 24 и 26 декабря 1962 года
На заседании обсуждались идейно-творческие вопросы, выступали В. Аксенов, Б. Ахмадулина, Е. Евтушенко, художник Н. Андронов, Э. Неизвестный и другие. Кроме Виктории приглашено было несколько участников выставки в Манеже, в том числе Э. Белютин, Г. Яновская, А. Соколов.
В 9 часов вечера был объявлен перерыв на тридцать минут. В фойе Элий Михайлович Белютин увидел Николая Андронова, речь которого ему понравилась, направился к нему и протянул руку с целью поздравить художника. Виктория Шумилина стояла рядом... Неожиданно откуда-то сбоку появился человек небольшого роста и, обращаясь к Белютину, с гневом и презрением произнес: "До каких пор ты, мерзавец, будешь развращать наших молодых художников?". Белютин побледнел и спросил: "Кто вы?" - "Я помощник Хрущева Лебедев". Прозвенел звонок, начиналось второе отделение заседания. Виктория предложила Гедде Яновской и Шурику Соколову объяснить ему, кто такой Белютин, и выяснить, на каком основании он назвал его "мерзавцем", но они отказались, ссылаясь на бесполезность ее затеи. В 23.00 Ильичев объявил, что продолжение выступлений переносится на 26 декабря. Выходили из зала по длинному коридору, мимо дверей кабинетов работников ЦК. Неожиданно перед Викторией открылась одна из дверей, вышла Фурцева. Виктория преградила ей дорогу и спросила: "На каком основании Лебедев оскорбил замечательного педагога и художника, назвал его мерзавцем?". Она говорила это, волновалась, и внезапно, непроизвольно от волнения на глазах у нее появились слезы, вокруг начала образовываться толпа. Фурцева открыла дверь и пригласила Викторию в кабинет.