Манифест персонализма
Шрифт:
Христианин может также задать себе вопрос, не обладает ли терпение как в политике, так и в личных делах большим совершенством, чем сопротивление. Здесь налицо путаница по поводу христианского смирения, которая уже давно используется в предвыборной литературе. Для собственного совершенствования христианин может согласиться на испытание несправедливостью, которая обрушивается на него. Это его личное дело. Но он не одинок в мире. Переносить испытание не значит санкционировать его, и он вполне может сочетать стремление не обращать внимания на личное оскорбление с долгом борьбы против утверждения несправедливости в мире. Строй, подобный современному капитализму, это своего рода социальный грех, в котором все принимают участие в той или иной степени, у которого есть своя инерционная сила, гораздо более мощная, чем все индивидуальные грехи вместе взятые. Христианин призван бороться не против своего личного несчастья, а против зла, и хорошо известно, что в такой борьбе нуждаются все.
Наша ли вина в том, что приходится говорить о власти, экономике, агитации? Наша подлинная забота не об этом. Наше сердце принадлежит не этому, оно живет рядом с людьми, природой. Богом. Призыв к
Мы несем ответственность за любые последствия. И тем не менее самым значительным является то, что мы чувствуем, как революционный гнев проникает в сердца, в самую их глубину. Однако ничего не произойдет, та же серая сила будет отягощать новые органы, если мы не донесем огненное дыхание до этого глубокого убежища зла.
Не лишним будет напомнить христианину о его собственном положении в духовном универсуме. Непосредственно ему противостоит чувственный мир, тяжеловесный, но исполненный света, он поражает его разрядами молний, возбуждающими поэтическую интуицию, и вместе с тем для своего постижения требует нелегкой работы ума, сохраняя в то же время в себе нечто непроницаемое и таинственное; только молитва и вера оказываются способными пройти через него.
В основе принципа его действия лежит закон любви, самопожертвование во имя любви, полное самозабвение в любви: Ama et fac quod vis {63} . Вся его жизнь устремлена к любви к Богу. Единственное основание: воздать Богу по его милости, любовью за любовь. Единственный закон для него — это закон совершенства, предписания, а не совета. Святость не является сверхъестественным призванием, это естественное, хотя и не обычное призвание христианина [100] . Под нею и на подъеме к ней располагаются ступеньки, перила и контрфорсы, и их все тяжелее и тяжелее преодолевать, но благодаря им взору вашему открываются парящие в небе соборы, покоящиеся на поддерживающих их сводах! Где бы ни находился христианин, вокруг него сразу же образуется атмосфера героизма. Questa aventura [101] {64} : христианин, жаждущий приключений, имеющих конкретную цель, но неисчерпаемых, подвергает свою жизнь постоянному риску; чтобы сняться с якоря, ему надо только следовать Евангелию.
100
См., в частности: Encyclique «Studiorum Ducem» de Pie XI (29 juin 1923); GwrigouLagrange. Perfection chr'etienne et contemplation.
101
Samt Jean de la Croix. Cantique spirituel.
Христианин не является моральным существом: он существо духовное, а это нечто совершенно иное. Он ни на йоту не пренебрегает моральными правилами, ибо знает, что всякое высокомерие для него губительно. Но правила обладают добродетельностью лишь благодаря живой личности, и даже буква Евангелия может убить за пределами этой жизни [102] .
Наконец, никакая дорога не ведет христианина к общему благу, если она не проходит через распятие на кресте. Радость у него не отнята, более того, она сопровождает его на всем его жизненном пути. Но безмятежное счастье не является радостью. Мгновенная радость со слезами на глазах или пылкая скрытая радость в течение длительного времени — вот естественное состояние христианина. Именно поэтому Пеги говорил, что сутью католицизма является нежность. Израненная нежность.
102
Saint Thomas. Sum. Th. I-a, II-ae, q. 106. a. I: «Et ideo dicendum est quod principaliter nova lex est lex indita, secundario autem est lex scripta» (a. I). В следующей статье на вопрос о том, оправдывает ли он новый закон, святой Фома отвечает, что в новом законе содержатся два элемента: данная изнутри милость Духа Святого, которая оправдывает, и человеческие деяния, которые не оправдывают. «Undi Apostolus dicit II ad Cor., 3: „Littera occidit, Spiritus autem vivificat“. Et Augustinus exposit, in libro de Spiritus et Littera, quod per litteram intelligitur quaelibet scriptura extra homines existons, etiam moralium praeceptorum qualia continentur in Evangelio. Unde etiam littera Evangelii ccideret, nisi adesset intenus gratia fidei sanans»{150}.
В противоположность всему этому существует буржуа. Я предчувствую, как нарастает раздражение. Каждый из нас несет в себе половинку, четвертинку, осьмушку или двенадцатую часть буржуа, и этот буржуа раздражается, когда слышит свое имя, подобно тому, как раздражается демон внутри одержимого верой. Внесем ясность. Мы не выходим за границы буржуа, достигнув определенной величины доходов. Буржуа существует на всех широтах и долготах. И хотя его мораль была порождена одним классом, сегодня она, подобно тяжелому газу, проникла в нижележащие сферы общества. Наверху расположились несколько крупных капиталистов, или пиратов индустрии, спасаясь от него и оставаясь буржуа в социальном плане. Внизу — насильники. Между ними — земля, полная белых пятен, подобная карте неосвоенного континента. Мы знаем также, какие несметные сокровища, сверкающие огнями, таятся нередко под застывшей оболочкой. Мы слишком любовно взираем на мир, чтобы не быть насильственными, но сам мир слишком переполнен любовью, чтобы быть «миром вообще».
«Буржуа» от этого не становится воображаемой моральной сущностью. Это — историческая сущность, такая же сущность, какой обладает стоик, эпикуреец, христианин. Мы не собираемся, вслед за Зомбартом, переделывать его систематику
Первая аксиома: буржуа — это человек, который утратил смысл бытия.
Чувственный мир уже не очаровывает его. Он прогуливается среди вещей, которые не взывают к нему, существуют наряду с ним, и их можно классифицировать. Есть две категории вещей — полезные вещи и вещи, не имеющие значения; или же еще: дела и потерянное время. Потерянное время, любовь к вещам и заупокойная по миру. Потерянное время: оно как раз потому такое, что ему в нем нечего терять.
Так станет ли он мыслителем, да к тому же и строгим? Он испытывает уважение к мысли, а это далеко не то же самое. Прежде всего — это само собою разумеющееся уважение к мыслителю, который состоит у него на службе и придает значение интересам, обладающим старой солидной репутацией, которые в противном случае могли бы считаться эгоистическими. Он не отказывает в таком уважении также и независимому мыслителю, во-первых, потому, что его присутствие в мире, подобно присутствию сестер милосердия, придает ему уверенность, когда речь заходит о его собственном положении: они должны усмирять богов. Что же касается возможности видеть в них нечто иное, чем функционеров определенного ранга, то такая мысль ему просто не приходит в голову. Для него существуют только практические вопросы. Мыслителям конечно же следует дать возможность писать «тезисы» и создавать утопии, чтобы чем-то занять их неопределившиеся призвания, к ним необходимо проявлять великодушие, чтобы не выглядеть неблагодарными. К счастью, под рукой всегда имеется та или иная «гипотеза» и существует здравый смысл, чтобы спасти мир.
Что касается тайны, то неверно, будто буржуа ее отвергает: просто где вообще-то он мог бы столкнуться с ней? Он делает мир своими руками. Этот мир не причастен Богу, он самодостаточен. Как бы мог он поддерживать физическую обеспеченность, которую он вносит в мир, если бы в этом мире было нечто большее, чем то, что он сам утверждает в нем?
Вторая аксиома: буржуа — это человек, которого покинула любовь. Он думает, что любит, потому что не может жить без симпатии. Но любить, то есть ничего не брать, любить, то есть жертвовать всем вплоть до самого себя, просто любить, то есть любить совершенным образом, — такой любви можно научиться только с помощью Бога. А поскольку буржуа не любит, он не обладает и верой. Он не верит в события, он не верит в людей, он не верит в инициативы, он не верит в безумие. Как «верующий», он верит ровно настолько, чтобы не задевать народ и его предрассудки, верит верой утонченной, праздной, разумной. Как неверующий, он бесстрастен и всегда остерегается касаться такого вопроса, как «религия для народа». Из этого видно, что вера — это удел народа и что атеизм, благочестивый или свободомыслящий, — это классовая философия.
Сам буржуа — это нравственное существо. Более того, он только таким и является. Вот только добродетели, отделенные от их невидимой жизни, служат ему для приспособления к окружающему миру. Любовь, совершенство, героизм, приключение — вся иерархия покачнулась, и теперь он устроил свой собственный мирок и расположил по полочкам заповеди закона, подобно тем маленьким алтарям, которые возводятся в каком-нибудь общедоступном месте на полях великих сражений.
Первая ценность — порядок. Не порядок следования, не перекресток, где сталкиваются судьбы. Нет: порядок — это спокойствие. Существует буржуа-янсенист, который составил себе о порядке устойчивый, нетленный образ, и буржуа — милое дитя, который готов улыбаться любому упорядочению, лишь бы все устроилось. Но разница между ними небольшая: и для того и для другого все идет хорошо, если не поднимается шум. Это не значит, будто они всегда чувствуют в себе уверенность. В душе буржуа — это человек, который всегда чего-то боится. Боится борьбы, боится того непредусмотренного дня, который наступит вопреки его ожиданиям, боится меняющегося облика людей, боится всего того, что не является его собственностью. Он приобретает все новые и новые страховки. Он не хочет, чтобы время, хрупкое, как живая плоть, текло, он не хочет творить свою жизнь, следуя времени, испытывая поражения и чувство неуверенности; он хочет, чтобы его жизнь была совершенно замкнутой и гарантированной, как бы заданной заранее. Он, стремясь к безопасности своего существования, своих благ, своих детей, своей страны, возводит вокруг себя непроницаемую стену. Он привык к регулярности. Он отдает дань уважения всему тому, что обеспечивает внешнюю видимость порядка: полиции, армии, этикету, осторожности, корректности.
Он не Кант, а Коперник, если говорить о морали. Все добродетели, которые проложили свои орбиты вокруг милосердия, для него вращаются вокруг добродетели порядка. Их мерой является уже не любовь, создающая миры, а кодекс, обеспечивающий социально-психологическое спокойствие.
Жизнь буржуа подчинена закону счастья. Счастье — это стремление к наслаждению, находящемуся, подобно звонку, вызывающему домашнюю прислугу, всегда под рукой, основательному, не случайному, обеспеченному. Aurea mediocritas {65} . Вызолоченная посредственность. Счастье подчинено закону собственности, то есть чувству прочности, чувству комфорта. Если главная забота христианина — это быть, то у буржуа нет другой цели, кроме иметь. Послушайте только, как он говорит: моя жена, мой автомобиль, мои земли, — в этом отлично чувствуется, что в счет идет не жена, не авто, не земли, а именно сочное притяжательное местоимение «мое». Поэтому-то он и любит деньги: надо быть очень скупым, чтобы ничего не оставить судьбе. Для этого-то он и трудится над алтарем своего общества. «Религия, — пишет один из них, — превращая труд в священный долг, а безделие — в преступление, становится душой и пищей всякой полезной индустрии» [103] . Именно поэтому он любит действие, которое поддерживает оптимизм и дает силу.
103
Цит. Грётхюзеном в: «Origines de l'esprit bourgeois en France».