Манящая бездна ада. Повести и рассказы
Шрифт:
— Сейчас мне выходить на работу, — потом откашлялся сухим кашлем и повторил: — Надо выходить на дежурство.
(Он был — и навсегда остался — на десять лет старше меня; длинный нос, бегающие глаза, тонкие, кривящиеся губы вора, мошенника, склонного ко лжи, бледность лица, с юности защищенного от солнца, охраняемого полями шляпы. Но вокруг всего этого, как некая постоянная оболочка, витало уныние, печаль, фатальная невезучесть. Был он невысокого роста, тщедушный, с висячими, мягкими усами.)
Но оставалось еще полчаса до того, как этому дурню предстояло принимать бессмысленные телеграммы, и у нас была бутылка пуэрториканского рома на двоих.
Причиной моей первой
В каюте тусклый свет — перед нами ром, стаканы, сигареты, у меня на руке вытатуирован синий якорь.
35
Ла-Банда — город в аргентинской провинции Сантьяго-дель-Эстеро.
Сидели полчаса. И Агилера, он же телеграфист Матиас, без всякого давления с моей стороны высказал истину, которую считал неоспоримой. Его, мол, коварно преследует фантастическое злосчастье, прямо-таки стремится его погубить, сообщил он мне, как бы исповедуясь.
До начала его дежурства оставалось еще двадцать минут, как вместе с его бормотанием до меня уже стал доходить запах рома. Нет, это была не мания преследования — он сам это знал, — чтобы можно было поставить диагноз и отмахнуться. Вы только послушайте, что говорил Матиас или что я прочитал на его унылой физиономии с неизменной гримасой ребяческой обиды — прочитал слова, которые его распирали, бередили душу. Например:
— Вы же знаете Пухато? — не то утверждение, не то вопрос. — А раз вы знаете Пухато, то должны, по крайней мере, различать обещание от обмана, серое от зеленого. Я говорю о дирекции почты и телеграфа, даже могу вам показать документы, каждый листок, по порядку дат — почему-то вздумалось мне их сохранить. Вот — Национальная, или Главная дирекция почты и телеграфа. Объявление первое: объявляется конкурс телеграфистов в масштабах всей страны для замещения вакансий и создания новых мест. Не стану отрицать, что у меня был друг, мастак по части азбуки Морзе, он принимал и передавал телеграммы так легко, почти не думая, как, например, вы дышите, или ходите, или что-нибудь рассказываете. Друг этот тоже из Пухато, целый век служил телеграфистом на железнодорожной станции. И при каждой инспекции — поздравления от англичан. В Пухато, не забудьте, начальства над телеграфистом как бы и нет, почти как в самой Санта-Марии. И вот, этот друг собрался на пенсию и хотел передать мне свое место как дружеское наследство. Так что когда узнал о первом объявлении, он мне сказал, считай, что ты его получил, место твое, и стал меня тренировать — я навострился куда быстрей положенного темпа слушать морзянку и выстукивать. Это ж не на пианино играть, не беда, что пальцы у меня огрубели от работы в поле.
Меня ожидала служба телеграфиста на железнодорожной станции Пухато. Меня ожидала спокойная жизнь в Пухато до конца дней. Пухато и свадьба с Марией — о Марии говорить не буду, это для мужчины святое. Но о Пухато скажу — одним этим словом все сказано. Возьмите любое время дня: утро, вечер. Иной раз, бывает, даже на рассвете Пухато весь желтый и зеленый — это фермеры везут пшеницу и маис на грузовиках, некоторые ссыпают зерно на кучи, некоторые в силосные ямы возле станции, требуют назначить день, очередь, вагон. И я тут как тут, решаю их проблемы
Вот мы перед вами — Пухато, моя супруга и я. Теперь посмотрите на другие документы — на третий и на четвертый, в котором-то и есть обман. Судя по третьему, из двухсот с лишком кандидатов я получаю высшую оценку и место. А по четвертому документу, десять месяцев спустя, меня посылают служить радиотелеграфистом на это вот судно — совсем не то, о чем я вам сейчас говорил. Германия, Финляндия, Россия, столько названий пришлось выучить, хотя я всегда думал и в школе, и после нее, что мне они ни к чему.
И что же вы хотите? — вопрошал телеграфист Матиас. — Чтобы я был доволен?
Я слушал его, он пил ром, потом я уснул с опасением, что он нездоров. В шесть утра меня, как водится, разбудили грубой руганью. Я, кочегар, истопник, спустился в свое пекло, Матиаса не видел и почти о нем забыл.
Кто-то установил такой распорядок, что в следующие дни мы бывали в каюте в разное время, а за длинным обеденным столом сидели друг от друга далеко. Так что злой рок не переставал следить за жизнью Матиаса и вынуждал меня повременить с моим оптимистическим, утешительным возражением, моим выступлением в роли шута-грасиосо, до прибытия в Гамбург, и жизнь шла своим чередом: жара, мелкие нарушения дисциплины, скрытая враждебность, плевки вместо ответа.
Я, кажется, говорил — или подумал, — что это история о плывущих по морю, и только они могут понять ее по-настоящему. Добавлю — не в обиду будь сказано, — что очень часто в портах или на настоящей суше мне хотелось объяснить людям, что все мы — горожане, жители гор и земледельцы равнин — мореплаватели. Пускаемся в плавание не раз и не два и всегда терпим крушение.
Я это говорю, чтобы вы хоть приблизительно поняли, почему после отплытия судна из Санта-Марии я начал ощущать равнодушие, отчуждение, плохо скрываемое презрение членов экипажа, моих друзей в предыдущих плаваниях.
Возможно, я преувеличиваю, ведь у слов есть такое свойство — точно не скажешь, либо прибавишь, либо убавишь. Но нет, я уверен: сухие приветствия, тягостное молчание, усмешки с отведенным в сторону взглядом, уклончивые речи.
А все потому, что я — виновный лишь в том, что жил в назначенной мне каюте, — был для них другом телеграфиста Матиаса, его товарищем в невезении, тенью злосчастья.
И ничуть не помогало, что я высмеивал Матиаса при них и даже при нем самом. Недуг жителя Пухато, враждебный ему рок, пристал ко мне, как зараза, — так думали окружающие или подозревали, — и меня следовало отгородить санитарным кордоном, карантином. Итак, мне пришлось без всякой моей вины чувствовать себя породнившимся с Атилио Матиасом и плыть рядом с ним в море враждебности и гонений. Ему, телеграфисту Матиасу, от начала его дней и до их конца, мне же — в течение трех месяцев нашего рейса.
— Нет, ты только подумай, куда нас посылают, — сказал он мне при одной из неизбежных встреч. — Посылают в холод, в смертельный холод — это же совсем не тот холод, какой бывает зимой у нас в Пухато. Представь себе комнатку радиотелеграфиста на железнодорожной станции — рядом кипит мате, жаровня греет, друг заглянул с интересным разговором, а не то и с бутылкой граппы, хотя насчет выпивки я не очень-то.
И бесполезно было перечислять ему, сколько раз (тут я чуток прибавлял) я ходил в плавание в этом же направлении, в те же порты и в эти же месяцы.